Страница 19 из 21
– Omne simile claudet125,– родимое пятно Мараффи стало темным, как раздавленная каблуком переспевшая вишня.– Opera et studio126, amigo, opera et studio. Другого пути у нас нет… Но всему свое время. Я понял тебя и передам твои слова Монтуа, будь покоен. А теперь скажи, нужны ли тебе деньги?
– Я просил денег не для себя, а для дела, падре…
– А я повторяю, сын мой,– отец Мараффи возвысил голос. Отблески пламени светильника дробились на камне стен, на соломенном петате, словно отблески ангельских крыл.– Я повторяю, нужны ли деньги именно тебе?
– Не скрою, нужны, но я предпочитаю их заработать.
– Ты уже заработал их,– лицо посланца посветлело.—Ты верно служишь нашему генералу.
– Да, я умею служить верно… тем, кто делает добро мне… и моему Отечеству.
– Так ты возьмешь деньги?
Сальварес услышал тяжелый шорох складок сутаны —ветер и листья, бросил взгляд на отошедшего к столу иезуита. Дроглая тень гладила его по лицу, уверенно, по-хозяйски отвечая на голос души.
– Да, я возьму их. Невесело быть бедным… Хоть я и сын губернатора… – Де Аргуэлло с дерзкой благодарностью взял протянутую звонкую от денег кису и вновь, как требовал того этикет, поцеловал перстень посланника.
– А теперь ступай. Я буду ждать тебя здесь шесть дней. Будь осторожен и бдителен – твой путь далек и опасен. По дороге особо избегай монахов других орденов. Под их видом могут сновать оборотни-убийцы.
Отец Мараффи прошелся туда-сюда четким военным шагом, словно готовился пройти перед строем. Сальварес заметил, как он тяжело вздохнул, как потускнело его лицо, как над бровью, где алело свекольное пятно, собрались крупные складки.
– Помни: ныне в твоих руках, сын мой, спокойствие и благополучие нашего Ордена, и ты уже не просто команданте де кампо своих волонтеров, а всадник правды и справедливости. Иисус да поможет тебе. Ты достоин большего, сын мой, и вернешься в Мехико уже в новом чине. И последнее. Это подарок тебе от нашего генерала.– В жилистой, крепкой, как солдатский ремень руке падре Мараффи тихо брякнули слоновой костью старинные четки.– Они старше нас всех в три раза. Слова благодарно-сти ты скажешь его святейшеству при встрече,– улыбнулся наставник.
Сальварес растерялся: старый иезуит точно читал его мысли.
* * *
Где-то далеко, в каменных лабиринтах ущелий плакала сова, точно придушенный в колыбели младенец. В звезд-ной диадеме, в легкой кисее облаков горы потягивали красноватый напиток зари. Журчащий прозрачным хрусталем ручей шептал притихшим камням спасительные слова предрассветных молитв.
Сальварес обрадованно вдохнул полной грудью свежего воздуха. Тайная подземная тропа иезуитов подняла его по каменному плетняку ступеней наверх, туда, где веяло прохладным, но живым и легким воздухом.
Здесь, наверху, в царстве живых таявшая ночь еще пыталась победить светлеющее сумеречье глубокой теменью небес, но после спертого, тяжкого мрака пещеры де Аргуэлло поначалу показалось, что уже светло. Всё окрест: и налитые вековым молчанием камни, и седые кряжи, и слюдяная гладь ручья, и даже пламя костра, который поодаль, у козьего загона жгли двое монахов,– всё приняло единый цвет выгоревшей полыни. Мир наполнялся жизнью через мерный храп лошадей да затихающие с рассветом свирели цикад.
– Бери лошадей и уходи,– донесся из-за спины тихий, но повелительный голос.
Исполняя приказ, лейтенант ровно невзначай обернулся, но различил в темноте лишь неподвижный безликий силуэт.
Ведя в поводу своего коня и осиротевшую кобылицу капрала Вентуро, Сальварес опасливо подумал, что и его, оступись он хоть на шаг от устава братства, ждет неминуемая гибель, на которую в столице обронят скупые слова: «Цель оправдывает средства».
Ночной ветер, что лобзал горячее, раскрасневшееся лицо младшего де Аргуэлло, казалось, тоже был ранен сей черной думой; слабо билась жилка у его виска, ему не под силу было сорвать листья – навязчивые мысли – с растрепанных голов деревьев.
Ставя ногу в серебряное стремя, Сальварес вдруг вспомнил лица старшего брата, отца, сестры… Лицо его стало бледным, как в день собственных похорон… Дурное предчувствие обложило льдом сердце. Всегда идущий по ветру опасности, не знающий страха, он, пожалуй, впервые по-знал это чувство. Он долго не решался пришпоривать коня: страшная жажда обжигала язык и холодели мокрые ляжки, как половинки ножниц.
Каменистая тропа, змеясь сквозь серые сумерки, вела его к отряду, к сирым хижинам бедняков, пропахшим соломой, к деревянным складам, к заросшим плющом и розами асьендам с грязными патио, провонявшими конюшней, к лавкам трактирщиков, где воруют, обманывают в карты, торгуют сеном и в темных углах давятся тулапаем погонщики, метко сшибая плевками назойливых мух… Живет ли там мысль подо лбом? Есть ли желания, страсти, идеи… иль все на животных рефлексах: пощупать, понюхать, сожрать? Чиканос, эти прирожденные торгаши, любят заложить ногу за ногу, опираясь на грязную, липкую стойку с видом заправских бездельников… Шарят с сердитой бранью в сальных бумажках… Сдачи у них сроду нет… Вечная история! И вот за них мы, идальго, должны проливать свою кровь?.. Он мысленно видел их глаза, глаза своего народа – соловые от усталости, страха и дешевой выпивки… Их стопы червем извивались по пыльным, выжженным солнцем улицам, а лохмотья пестрой одежды давно затвердели от пота, грязи и крови.
Де Аргуэлло потянул повод вправо – тропа сворачивала; тишина плавила мерный цокот копыт лошадей, позвякиванье ножен его клинка, мелкие шажки койотов, рыскающих в распадках в поисках падали…
«Отец, брат, сестра… – Сальварес на миг прикрыл уставшие веки.– Неужели всё кончилось, Луис? Кончилось навсегда? Что случилось с нами? Ведь я помню, мы были с тобой неразлучны как нитка с иголкой… Господи, как же мне жить, чтобы на душе было легко? “Живи как человек – набело – вот и всё…” – вспомнились мудрые слова краснокожего старика, что водил их ловить слепых рыб в туфовые пещеры. Луис – он, может, и отважен, но безрассуден… Стоило ли так обижать нашего отца? Эта смазливая девка с пыльной окраины Мехико… Бешеная собака не перестанет кусаться, пока ее не убьют… – Сальварес злорадно ухмыльнулся, перебирая свободной рукой пожелтевшие от времени крупные зерна подаренных четок.– Я видел брата и в радости, и в горе, но такого лица, как после смерти его приблуды… Всё-таки странная штука жизнь… Все прежние годы я не верил в судьбу, плевал на нее… всё так… Но выходит: она есть, черт возьми! И именно она не дает мне нынче спать… Что ни придумай, что ни скажи, а мы все на земле жертвы Фатума, вот в чем суть, amigo… Разве капрал предполагал, что едет на смерть, а я?.. Клянусь честью, даже не догадывался…
Вот и с Луисом та же песня… Он уверен в своей победе, я – что он проиграл. Но истину знает только Всевышний. Для меня дело чести – быть убитым хоть сейчас, но драться за правое дело. Он занимается тем же… Но, видно, по другую сторону… Он так же, как и я, не отказывается нанизывать своих врагов на шпагу, пожалуй, потому, что еще жив, наверное, потому, что мы из одного гнезда, из одного куска теста. “Вы из хорошей семьи, сеньор де Аргуэлло, но вас дурно воспитали,– всплыли теперь в памяти слова незабвенного отца Мендосы.– Всё правильно, сын мой: когда в кошельке много золота, его всегда не хватает… и начинаются худые мысли и неправильные дела…” Ну что ж, может, старик в чем-то и прав…» —Сальварес стряхнул рассеянность внутреннего монолога и поспешил осмотреться: горы теснились мрачными храмами, хранящими в своей немоте обет молчания. Ветер теперь морозил лицо, точно к рассвету объелся льда, на спуске сорвал с головы шляпу, и Сальваресу пришлось проскакать за ней. Она не давалась. Наконец он ее изловил. Так гоняются по двору за домашней птицей.
Завернувшись в серапе, он крепче ожег плетью коня.
«В конце концов к черту эти безумства души! Даже если они полны прекрасной морали. Я солдат, и плохо умею предаваться скорби души. Червонный ручей крови… Застывшее в смерти тело… Нет, довольно метафор… Брат нем ко мне как эти чертовы горы… А должен быть мне благодарен за то, что остался жив».
125
Omne simile claudet – всякое сравнение хромает (лат), то же, что французское «Comparaison n’est pas raison».
126
Opera et studio – трудом и старанием (лат).