Тьма века сего

— Логика есть, — согласился Курт; обернувшись на Гейгера, медленно бредущего прочь, он переглянулся с выжидающе замершим стригом и подытожил: — Ergo. Берем в разработку матушку, философа и поселенца-неудачника. Опрашиваем паломников поголовно — кто что видел, слышал, знает, подозревает. Александер, покажешь место поедания, а также путь, которым тело несли к Пределу. Мартин?

— И стоит пообщаться с папашей, — добавил тот. — Выждать, дать ему обустроиться и успокоиться — и очень осторожно пообщаться. Надо, наконец, разобраться с философом: если Грегор и впрямь обладает способностью обходить ловушки Предела, вряд ли это умение вскрылось внезапно, и наверняка в его детстве или юности уже были какие-то звоночки, каковым ни он сам, ни его семейство не придавали особого значения, но каковые будут иметь значение для нас.

— Логично, — повторил Курт и кивнул стригу: — Веди. Начнем с еретической трапезной.

Глава 17

До Харта-старшего господа дознаватели добрались лишь на следующий день — опрос паломников оказался делом долгим, нудным и куда более сложным, нежели прежде. Напуганные внезапной активностью инквизиторов и нарушением привычного распорядка, искатели чудес мялись и отмалчивались больше обычного, и сболтнуть лишнего явно опасались даже те, кому скрывать было нечего вовсе.

Беседа с Хартом тоже не задалась: на наводящие вопросы тот не отвечал, либо прямо игнорируя их, либо заводя пространный солилоквиум, имеющий к теме такое же отношение, как вопрос разума в вере к ценам на кровельную черепицу. Подробнейший рассказ о любимых играх, песенках и еде Грегора в детстве, а также о его нежной любви к наукам со все того же детства занял не меньше часа, и уже на пороге, провожая гостей, почтенный бауэр ухитрился прочесть еще один некраткий монолог — об испорченности молодого поколения.

— Всегда таким завидовал, — вздохнул Мартин, покинув трактирчик, где обосновался отец философа. — На экзаменах для меня самым сложным было налить достаточно воды, чтобы ответ сочли достаточно подробным. Впрочем, это умение после пригодилось в работе.

— Подозреваемый сознавался во всем, лишь бы допросчик заткнулся? — предположил Курт, и Мартин покривил губы в нарочитой улыбке.

— Ха. Ха, — произнес он с расстановкой. — Думаю, стоит заглянуть к нему снова — сегодня же вечером или завтра с утра. Или и вечером, и утром. Рано или поздно его словесный поток должен иссякнуть, и он таки начнет отвечать на наши вопросы, а не на собственные мысли.

Курт не стал возражать вслух, однако от скептической гримасы не удержался — его опыт свидетельствовал, что такие говоруны могут держать речи часами; с другой стороны, при этом они и впрямь могли дать ответ на интересующий собеседника вопрос, не столько сознательно, сколько походя и незаметно для самих себя. Правда, происходит это как правило спустя часа полтора-два нескончаемого языкоблудия, и это при неплохих раскладах.

Грегор тяги своего батюшки к высокой науке трепологии, к сожалению, не унаследовал, зато за последние три дня в совершенстве постиг искусство маскировки, и от глаз гневного отца и господ инквизиторов несостоявшийся философ таился не хуже бойца зондергруппы на задании.

Болезнь безмолвия одолела и блюстительницу паломнического быта: на вопросы она отвечала коротко и как-то уныло, и в лагере матушка Урсула появлялась еще реже, чем прежде. В один из дней Курт, зашедший в лес дальше обычного вдоль границы Предела в надежде наткнуться на Грегора, увидел меж стволов и зарослей ее платье, а подойдя ближе, долго наблюдал за тем, как Урсула бродит у границы, что-то или кого-то высматривает в сокрытой кустами и деревьями глуби леса по эту сторону…

— Следите за мной? — неприветливо осведомилась Урсула, когда явившийся в лагерь майстер инквизитор прямо спросил, кого именно она ожидала увидеть.

— Работа такая, — отозвался Курт и повторил: — Так кого ты искала там?

— А то сами не понимаете… Грегора, ясное дело. Он прячется от отца, не хочет говорить с ним, да и ни с кем не хочет. Только поздно ночью тихонько пробирается в лагерь и спит, а потом опять убегает и бродит где-то целыми днями. Я ему еду оставляю утром, он ее забирает — и уходит, а поговорить с ним не успеваю — уж засыпаю, когда он возвращается.

— И ты думаешь, что уходит он к Пределу?

— Не знаю, — понуро качнула головой Урсула. — Я с ним мало говорила. Он сам не хочет говорить ни с кем, а я и не давлю. Думаю — пусть успокоится и обдумает все. Думаю — он сейчас решает, послушать ему отца или нет. И еще думаю, что он может пойти к Пределу, чтобы… ну, знаете, посмотреть на него еще раз, прислушаться к нему и к себе… Чтоб понять, что делать. И я боюсь, что он может из-за всего этого потерять голову и решиться зайти внутрь и посмотреть, наконец, вблизи на то, ради чего сюда пришел. Вот и хожу там…

— Видела его?

— Однажды. Он сидел на траве далеко отсюда, где метки редкие, а солдат совсем нет. Сидел, смотрел туда… Но внутрь входить не стал. Я нарочно подождала, посмотрела, что будет делать. Нет, внутрь не пошел. Встал и ушел в другую сторону, в лес.

— Как думаешь, зачем?

— Я думаю, он просто бродит по лесу, чтобы убить время. Чтобы день прошел, а его отец сюда ведь днем заглядывает, чтобы с ним снова поговорить… Может, и раздумывает там. Может, он все-таки решится и уедет домой. Я только боюсь, что он может захотеть пойти обоими путями сразу — подумает, мол, забегу недалеко внутрь, посмотрю, что да как, а потом и к отцу пойду, и поеду домой… А вы так и не поговорили с ним с тех пор, как его отец приехал?

— Нет, — качнул головой Курт, — увы. Сперва хотел дать ему время подумать, а уж потом разговаривать, но что-то он больно долго думает. За три дня можно решить судьбу государства, а не только свои отношения с родителем.

— Мальчишки… — тяжело вздохнула Урсула.

Курт не ответил. Можно было многое возразить, в том числе просветить матушку блюстительницу насчет явно идеализируемых ею девчонок, но сейчас на беседы о проблемах воспитания он был настроен всего менее.

Грегор и впрямь возвратился в лагерь уже почти ночью — в темноте, пытаясь пробраться как можно тише к жилищу неподалеку от местной «площади» — отведенного под кухарские нужды хорошо вытоптанного пятачка. Дважды он запнулся о корень, шепотом ругнувшись под нос, и вперед продвигался медленно, нащупывая дорогу. Выходит, от лагеря он забирался не так уж далеко, если ухитрялся найти обратный путь: и прошлая, и эта ночь были безоблачными, однако одно дело — почти открытое пространство здесь, а совсем другое — глухой лес…

Когда майстер инквизитор шагнул навстречу из темноты, парень подпрыгнул, издав сдавленный хрип, и схватился за сердце одной рукой, другой вцепившись в близстоящее деревце.

— Доброго вечера, Грегор, — шепотом пожелал Курт, и тот сипло выдохнул, едва не осевши наземь.

— Господи, — пробормотал он чуть слышно, тяжело переведя дыхание. — Нельзя же так… Я чуть Богу душу не отдал! Вы что тут делаете в это время, майстер Гессе?

— Догадки есть? — благожелательно осведомился Курт, и в слабом лунном свете стало видно, как окаменело лицо паломника. — Давай-ка отойдем в сторонку, не хочу разбудить кого-нибудь из твоих приятелей.

— Они не мои приятели, — привычно буркнул Грегор. — Может, завтра? Я спать очень хочу.

— Подозреваю, что завтра я тебя тут уже не застану. Как и сегодня, и вчера. Давай, Грегор, за мной, — повелел Курт и, не оглядываясь, двинулся прочь от безмолвных жилищ, к свободному от зарослей прилесью за пределами лагеря.

Харт-младший не сразу пошел следом, недовольно пыхтя и спотыкаясь, и наверняка сожалел о том, что сейчас, в темноте, не может попросту развернуться и самым обычным образом дать дёру. Курт остановился поодаль от лагеря, на открытом взгорке, огляделся и уселся на траву, постаравшись не подать виду, что правая нога протестующе заныла привычной, но от того не менее раздражающей болью. Грегор встал рядом, помялся, тоскливо обернувшись на кособокие жилища паломников, и с показным вздохом присел рядом.