Тьма века сего

Отец Альберт вздохнул. Помолчал. Снова вздохнул и медленно, тяжело отлепился от столешницы, распрямившись.

— Сей вопрос задают все воспитанники академии до единого, — проговорил он неторопливо, наконец. — Они спрашивают «как же так?». Они спрашивают, отчего Господь столь скуп на чудеса. Отчего слабым людям самим должно бороться с силами, кои чаще одолевают их, нежели подчиняются или бывают побежденными. Отчего ангелы Господни или Он лично не вмешиваются, когда вершится ужасное. Неисповедимость путей Его юные разумы не удовлетворяет, не удовлетворяет юные души, жаждущие справедливости…

— И что вы отвечаете?

— Ты ждал? — снова спросил старик и сам себе кивнул: — Рассчитывал на святых Абиссуса в своих планах. Уповал в душе. Не на себя и свои силы, не на мои и не на помощь людскую, а почти уж решил за Господа, что Он пришлет такую подмогу, что нам-то делать ничего и не придется — явятся посланцы Его и развеют нечестивца по ветру… Так ведь?

— Не так, я не ждал, что они сделают всю работу…

— …но основную уж должны были. Так?

Бруно не ответил; бросив еще один взгляд в темнеющее окно, поднес стакан к губам и решительно, единым махом, точно яд, опрокинул содержимое в себя.

— Вот так-то, брат мой, — подытожил старик. — Помоги человеку однажды — он возблагодарит. Помоги снова — воспримет как должное. Помоги в третий раз — привыкнет и сочтет обязательством… И мы так же. Привыкаем к чуду — и вот уж оно, искушение, шепчет слабой душе, что нет нужды усердствовать, стремиться, вершить что-то. Придет сильный и свершит все сам, за нас.

— Но где они тогда? Зачем вышли? Куда шли? Для чего? Если не на помощь нам, то… кому? Или они просто… Просто ушли?

— Возжелали б просто уйти — мы и знать не знали б, как лежит их путь, — возразил отец Альберт и через силу улыбнулся: — Смотри, брат мой, что я делаю: я сею в душе твоей грешный помысел, который только что сам же и порицал. Вселяю в тебя надежду на помощь свыше, которая еще придет однажды. Когда будет потребно.

— А сами в это верите?

— Сие логика, не вера, — убрав улыбку, вновь разразился вздохом старик. — Не в райские же кущи они вознамерились идти по имперским городам и деревням, и не на подмогу Антихристу ведь собрались. Стало быть — еще появятся. Стало быть — попросту в сей день сочли, что и без их помощи слабые люди способны совладать с напастью.

— Счет мертвецам идет на десятки, — хмуро заметил Бруно. — Наших курфюрстов и иноземных важных персон мы уберегли чудом, да и то не всех. Из-за смерти некоторых из них международная война могла бы начаться в течение недели — кто б там стал разбираться, отчего и почему; раз Империя привечает гостей — Империя и должна обеспечивать безопасность, а раз не сумела — поделом Империи. Как повод это уж точно могли бы использовать. Наше счастье, что никто настолько важный не пострадал. А простых горожан еще и считать-то на закончили, все еще отыскивают и складывают трупы. Совладали?

Отец Альберт хмыкнул:

— Я будто из твоих уст вновь слышу не тебя, а иного нашего служителя… Что тебе сказать? Могло быть больше. Но мы сладили. И заметь, сладили не только одаренные служители наши — простые смертные люди сумели найти в себе то самое горчишное зерно веры. Это ли не должно воодушевить?

— Косса не бил всерьез, — возразил Бруно уверенно. — Он не знал, насколько безопасным и простым будет его путь до места укрытия, ему надо было беречь силы, и то, что он сделал — это так, плевок. Все равно что бочка с помоями, которую опрокинул воришка, убегающий по городским улицам от стражи. Мелкая гадость. И эта мелкая гадость вот так выбила нас из колеи.

— И все же, — с нажимом произнес старик, и он неохотно кивнул:

— И все же да.

— Но?..

— Выходит, во мне-то веры нашлось немного, — с натугой улыбнулся Бруно. — Меня просто раздавило. Не то чтоб я считал себя образцом истинного католика, но… Был о себе лучшего мнения.

— Всякому своя ноша, — пожал плечами старик. — У всякого свои таланты.

— Вот только теперь я…

Отец Альберт выждал мгновение, другое и, так и не услышав продолжения, договорил сам, возвратив на лицо благодушную улыбку:

— …боишься?

— Да. Это как струсить на поле боя. Как… Как забиться в яму и плакать, пока вокруг звенят мечи и падают тела. Где гарантия, что в более серьезной ситуации я не окажусь столь же бесполезен, да еще и обременителен?

— Нет ее, — кивнул старик, и Бруно поморщился:

— Не скажу, что вы меня сильно ободрили.

— Меня и вовсе никто не ободряет, и живу как-то, — заметил отец Альберт все так же с улыбкой, и он осекся.

Этот живой памятник века и впрямь давно уж подспудно перестал восприниматься как человек с той минуты, когда новому ректору академии святого Макария и новому члену Совета вручили все полномочия вкупе со всеми тайнами Конгрегации. Этот старик был живой книгой, живым амулетом, живой памятью, живой историей… И почти перестал быть человеком. Он не был подвластен времени и смерти, страху и болезням, унынию и грешным слабостям. Это был вечный неугасимый фитиль, от коего огонь прочих служителей зажигался неизменно, денно и нощно. Он просто был — всегда. И до сих пор в голову не приходило, что в теле легендарного алхимика живет обычная, простая человеческая душа, что при всех невероятных достоинствах — это всего лишь человек, несущий вместе с другими на своих плечах тяжелую ношу…

— Простите, — пристыженно пробормотал Бруно, и старик улыбнулся еще шире:

— Сие тебе не в осуждение, брат мой, а в пример. Обеспокоиться напастями и испугаться погибели ты всегда успеешь, для чего себя пугать загодя? Скажу тебе, сей настрой немало споспешествует на жизненной стезе. Не бодрись чрезмерно и не страшись сверх должного. Уповай на Господа и сам не сдавайся — и увидишь, сколь многие страсти окажутся разрешимыми задачами.

— Мне, каюсь, далеко до такого отрешения. Шла бы речь лишь о себе одном — быть может, было бы проще, однако мысль о том, что мой провал, случись что, отзовется на множестве других, на общем деле…

Бруно помялся, подбирая слова, но лишь молча махнул рукой.

— Понимаю, — кивнул отец Альберт, и он скептически усмехнулся:

— Опыт у вас долгий, однако ваши-то начинания, насколько мне известно, пока кончались успешно, за мелкими исключениями.

— А может статься, я попросту о своих оплошностях не рассказываю? — хитро сощурился старик. — Держу взаперти, в душе, ошибки свои, точно опасных зверей, и жду, когда сии узники сами собой доживут свой век, а то и примириться с ними силюсь.

— И как, выходит?

— Порою да. Порою нет. Кто-то из них почил давно, и воцарился мир в этой частице души. Кто-то так и живет себе тихонько…

Отец Альберт умолк, невнятно пожевав губами, коснулся ладонью Сигнума на груди — тем же привычным, но каким-то неловким движением, что и этим утром в здании склада на берегу озера, и вздохнул:

— Вот, скажем, обрел неприятель наш осколок магистериума. Бог весть, что оный камень придаст ему, каким помощником окажется и на чем сумеет сказаться… Но у неприятеля он есть. А у нас нет.

— Не сложилось, да.

— Помнишь ли, о чем еще был уговор не вопрошать меня?

— Автоматон был, — перечислил Бруно, — суть мироздания была… Остался эликсир жизни.

Он вдруг осекся, глядя на посерьезневшего старика ошарашенно, и тот кивнул:

— Вот и одна из ошибок.

— Вы создали камень?! — выдавил Бруно с усилием. — Вы умеете делать магистериум — и молчали об этом?!

— Не умею, — возразил старик, и он снова запнулся, запутавшись в чувствах и словах. — Но он был у меня. Совсем крохотный кусочек, коего было довольно для продления моего земного бытия. А остатки его я издержал на то, чтобы поддержать Гвидо.

— Сфорцу?.. Почему не отца Бенедикта?

— Он отказался, — вздохнул старик, то ли не сумев, то ли не пожелав скрыть недовольство. — На благую ложь и подлоги я не отважился, он имел право решать свою судьбу, как ему благорассудилось, и я тщился удержать Бенедикта по сию сторону иными средствами, сколько мог и умел…