Страница 26 из 39
Чего ж тут не понять?! Сигнал! Белье будет служить сигналом партизанам. Висит белье — «Стой! Не входи! В деревне немцы!» Нет белья — «Пожалуйста, рады гостям!»
— Смотри, — строго сказал Тимофей. — Не подведи!
— Не подведу! — твердо пообещала Нина.
С тех пор, как только в деревне появлялись немцы, Нина хватала старенькую скатерть, совала ее в бак с водой и вывешивала, мокрую, на плетень, там, где он был обращен к лесу, к реке. Нина не знала, где скрываются партизаны, но решила — в лесу.
…И сейчас, лежа в землянке на широкой жесткой скамье, Нина видела во сне, как Тимофей подходит к ней, кладет тяжелую руку на плечо и говорит:
— Молодцом!
— Нина, да Нина, проснись же…
Нина с трудом разлепила склеенные веки. Перед нею стояла Катя, осторожно, но настойчиво трясла за плечо.
— Вставай. Часа три уже спишь. Батов зовет.
Нина сразу вскочила. Батов — командир отряда, значит, что-то важное… Быстро сполоснула ледяной водой измятое лицо, пригладила волосы.
В командирской землянке было тихо. Батов один сидел у грубо сколоченного стола.
— Ну, дочка, рассказывай.
Нина проглотила комок в горле. У нее всегда слезы подступали, когда Батов называл ее дочкой. Отец Нины недавно погиб на фронте. И ни мать, ни Нина даже не знали, где могила солдата — артиллериста Куковерова. Да и есть ли она — могила?
Никогда уже отец не назовет ее дочкой. Никогда не споет вместе с Ниной о том, как одиноко стоит, качаясь, тонкая рябина и как в степи глухой замерзает ямщик. А Батов, как нарочно, очень похож на отца. Тоже невысокий, коренастый, простой. Впервые придя в отряд, Нина даже удивилась. Нет, не таким представляла она себе боевого партизанского командира. Ни кожанки, ни револьвера, ни папахи, ни патронных лент на груди. Обычная сатиновая косоворотка, даже не сапоги, а ботинки с калошами, и залысина надо лбом. Худощавое лицо, усталые глаза. Таким вот приходил отец с фабрики после смены.
…Нина подробно рассказала Батову, где она побывала за эти трое суток, что видела в деревнях, сколько там комсомольцев и что они предпринимают. Сказала, что две девушки просились в партизаны.
— Сводки Совинформбюро рассказывала? — спросил Батов, делая краткие пометки в блокноте.
— Везде, — сказала Нина. — В каждой деревне. Рассказывала, как дела на фронтах…
— Так, — Батов сделал несколько шагов по тесной землянке. Внимательно, словно первый раз видел, оглядел Нину.
Волосы черные-черные, гладкие и блестят, будто полированные. И сама смуглая, и глаза черные. Галка.
«Приметная», — покачал головой Батов.
Для разведчицы это ни к чему. Чем незаметнее, обычнее, тем лучше.
«Может, кого другого послать? — подумал он. — Нет, смелая девчушка и толковая…»
— У меня к тебе дело, дочка, — сказал он. — Трудное дело…
Задание было и впрямь нелегким. Батову стало известно, что неподалеку, в деревне Горы, расположился на отдых немецкий карательный отряд. Сильный отряд. Прислан, чтобы разгромить окрестных партизан, раз и навсегда покончить с ними.
— Понимаешь, Нина, — Батов в упор посмотрел девочке в глаза, — необходимо точно узнать, где у них пулеметы, орудия, сколько солдат, в каких избах офицеры.
Нина кивнула.
— Это очень важно, — продолжал Батов. — Тогда одним внезапным встречным ударом мы уничтожим их пулеметы, офицеров, посеем панику…
Нина снова кивнула.
— Вечером или ночью подобраться к Горам нетрудно, — задумчиво продолжает Батов. — Одна только беда: немного и увидишь-то в потемках… А днем — днем рискованно…
Нина на секунду представила себе темную ночную деревню, редкие блики света на снегу, одинокие фигуры часовых. Нет, ночью толком ничего не выяснишь.
— Пойду утром, — сказала она. — Завтра утром.
…Чуть свет Нина надела свою потрепанную шубейку, крест-накрест повязала старенький платок, перекинула через плечо холщовую торбу и зашагала.
До Гор было километров пятнадцать. Нина шла и шла. Шла и думала, настороженно посматривая по сторонам.
Утоптанная, побуревшая от колес и полозьев проселочная дорога тянулась вдоль заметенных сугробами полей. У моста Нина свернула, пошла еле приметной в снегу тропкой. Так короче и встречных меньше.
Чего только не передумаешь, шагая по огромной пустынной снежной равнине!..
Опять вспомнился отец. Вот они вдвоем на катке. Нина еще совсем маленькая, коньки разъезжаются, она больно шлепается…
— Не трусь, Нинок! — хохочет отец.
И Нина поднимается и, не показывая, что больно стукнулась коленом, опять шагает по ужасно скользкому льду.
А что сейчас делает мама? Спит еще? Нет, наверное, встала спозаранку, хлопочет. Надо ведь добыть еду. Олежка и Валя — маленькие, а едят — ого, как большие! А где достать хлеб, картошку, когда немцы все вокруг подчистили?
Как плакала мама, когда Нина уходила в партизаны! Мама — она и есть мама. Страшно ей было расставаться с дочкой. Плакала, увещевала:
— Нина! Ты у нас за старшую. Помнишь, отец наказывал, когда ты в медсестры просилась: рано тебе, дочка, воевать. Помогай матери, следи за малышами.
— Да, мама. Все помню, — насупившись, отвечала Нина. — Но, мама, ты хочешь вернуться в Ленинград? А его защищать надо! Всем защищать.
…Идет и идет Нина по заснеженной тропке. Узкая дорожка вильнула, ушла в лесок. И Нина зашагала меж редких молодых, покрытых хлопьями снега березок и осин.
«Побегать бы тут на лыжах! По горушкам», — подумала Нина и засмеялась — таким нелепым показалось ей это внезапное желание.
До лыж ли теперь?! Нине даже трудно представить себе, что когда-то, всего года два назад, она любила с веселым криком, с шутками бегать наперегонки с мальчишками по скользкой, будто навощенной лыжне. А кажется, это было так давно!.. И было ли?..
…Вскоре тропка опять выбилась на проселок. Выйдя на широкую дорогу, Нина постояла, оглядываясь. Вон вдали какая-то фигурка. Приближается. С палкой. На голове — малахай. Заячий малахай с длинными ушами. Такую шапку тут поблизости только Федот-полицай носит. Неужели он?
Нина быстро скользнула обратно в лесок, затаилась в кустарнике.
Да, это Федот. Вредный мужик. Пьянчуга. Два его брата в армии фашистов бьют. А он к немцам переметнулся. Вот гадина!
«Вовремя схоронилась», — подумала Нина, из кустов следя за проходящим мимо полицаем.
Этого Федота она знала. И он ее знал. Очень хорошо знал.
Много пришлось кочевать Куковеровым в начале войны. Из деревни Нечеперть немцы перегнали их в лагерь под Гатчиной. Потом погрузили в эшелон и снова повезли. Поселились они в деревне Улитино. И вот там, в Улитине, решила Нина с хозяйкиной дочкой Раей потолковать по душам с этим полицаем Федотом, усовестить его. Рая особенно рвалась: ведь Федот был ее дальним родичем. Перед людьми стыдно.
— Он трус! — сказала Рая. — Попробуем?
И Нина решила: рискнем!
И вот однажды девочки вечером пришли к Федоту. Стыдили его, стыдили, а потом напрямик говорят:
— Хочешь свой грех смыть? Переходи на сторону партизан!
Бывший, как всегда, «под мухой» полицай сперва удивился, потом рассвирепел:
— Пигалицы, и такие речи!? А что, ежели сгребу в охапку и в комендатуру? А?
Рая побледнела. Неужто в самом деле выдаст немцам? Но Нина не растерялась. В упор глядя своими черными, глубокими глазами на Федота, она глухо сказала:
— Попробуй! Мы партизан предупредили, что к тебе идем. Пропадем — отомстят! Ой, пожалеешь!
И Федот, у которого хмель быстро испарился, призадумался. Больно уж нагло ведут себя девчонки. Может, и впрямь партизаны их подослали? Уж кто-кто, а Федот отлично знал, что во всех окрестных лесах действуют партизаны.
— Ну, валите отсель, пигалицы! — скомандовал он. — И чтоб больше я духу вашего…
Девочки ушли.
— Выдаст! Обязательно выдаст! — на обратном пути со слезами шептала Рая.
— Побоится! — успокаивала ее Нина, хотя и сама была вовсе не уверена в этом.