Страница 5 из 10
– Что это было? – спросила Алина.
– «Качели», – ответил я. – Ни разу не чувствовали? Они редко бывают.
В это мгновение мы обнаружили, что стоим обнявшись. Алина мягко и смущенно высвободилась из моих рук.
– Никогда ничего подобного не ощущала.
– Может быть, ощущали, но подсознательно. Обычно это случается в» предвесенние» ночи, когда все спят. И потому все переносится гораздо легче.
– В общем-то я сплю без снов, но однажды мне приснилось, что на меня упал потолок, и будто из меня вырывается душа, такая легкая и бесплотная, и парит над землею в облаках…
– Мне тоже иногда разное снится, – соврал я. Тогда мне еще ничего «такого» не снилось. – Правда, я не летаю, а езжу на спидкаре. А еще что вам снится?
– Мне? – она тихо вздохнула. – Еще мне снится, что я танцую. И если бы пять лет назад кто-нибудь сказал мне, что я стану математиком и буду жить на крошечном заснеженном шарике за сорок световых лет от Земли, я рассмеялась бы ему в лицо. – Она грустно улыбнулась. – Я мечтала стать балериной. Танцевала с детства. Танец был для меня всем. Я танцевала утром, днем, просыпалась ночью и снова танцевала, выбегала на луг, представляя себя лесной феей, русалкой, плясала в реке… Я репетировала до изнеможения. Экзерсисы были для меня радостью. Я отрабатывала каждый жест, каждый шаг. Меня называли «восходящей звездой отечественного бале- та»… Я это знала и была счастлива, сознавая, что буду танцевать как никто на свете. Настоящим триумфом было мое выступление на итоговом выпускном концерте. Мне дали целое отделение. Я танцевала Жизель. До сих пор все происходившее тогда помнится мне как в тумане. Помню лишь восторг, охвативший меня при виде переполненного аплодирующего зала, сияние рампы, музыку… Я танцевала так, будто это был мой последний танец перед смертью. Так это и случилось на самом деле.
– Что же произошло? – осторожно спросил я.
Она пожала плечами.
– Не знаю. Я вдруг почувствовала себя как при этих ваших «качелях», беспомощным крохотным щенком, летящим с кручи. Только летела я куда-то вверх. Словом, упала и повредила позвоночник. Вот и все.
– А потом?
– А потом больница. Много месяцев. И не хотелось ни двигаться, ни дышать, ни жить. Выздоровление шло мучительно медленно. Я знала свой приговор. Большая сцена была навеки для меня закрыта. Оставался путь в детский сад или в варьете… Скуки ради я занялась математикой. Она, как ни странно, и поставила меня на ноги. Попался институтский задачник. Я и решила задачку, за ней другую – прямо на полях. Знаешь, просто захотелось потягаться с хитрыми лысыми дядьками, придумавшими эти каверзные задачки. Я и принялась их щелкать. Отец послал пять томов этих задачников в университет и спустя два месяца показал мне приказ о моем зачислении на второй курс. За следующий год я одолела еще два курса (я присвистнул), но, несмотря на это, пришлось ждать еще два года, пока мне не разрешили полететь сюда, чтобы я могла на месте рассчитать орбиты этих дурацких лун и вывести математическую модель этой звездной системы. Хотя… зачем мне все это? Во мне уже пропало честолюбивое желание что-то кому-то доказать, самоутвердиться, прославиться. Ради чего я живу? Не представляю…
Она замолчала. И я вдруг почувствовал, что мне как никто другой нужна сейчас эта милая хрупкая девочка с огромными лучистыми глазами. Я мечтал защищать ее неведомо от чего, быть рядом в нею во всех передрягах, которые может подстроить ей жизнь, не разлучаться никогда, что бы ни случилось. И тогда я сказал:
– Алина! Выходите за меня замуж. Пожалуйста.
Она тепло улыбнулась, ласково погладила меня по щеке и взъерошила волосы.
– Милый-милый, глупый-глупый Сереженька… – прошептала она с легкой укоризной, – да ведь я уже третий год как замужем…
Вернувшись в каюту, я обнаружил, что под моей койкой кто-то возится, поблескивая карманным фонариком.
– Что вам нужно? – крикнул я, включая свет.
Под койкой раздался громкий стук и приглушенный стон. Из-под простыней, пятясь и стеная, показался Стасик. Он схватился рукой за затылок и, заискивающе улыбнувшись, промямлил:
– А я думал, что ты уже спишь.
– Чего ты там ищешь?
– Сережа, понимаешь, у меня э-э-э… ну, как бы это выразиться… заед у меня.
– Чего?
– Ну… Это вроде как запой, только наоборот. Раньше были такие люди – алкоголики, которые могли долгое время вообще никаких спиртных напитков не употреблять, но, лизнув хоть капельку, пьянствовали целыми месяцами. Ну… и у меня такая же болезнь, только в отношении пищи. Вот уже полтора года, как я не ем мучного и сладкого, хотя всю жизнь обожал пироги и бисквиты. Я, может быть, еще бы продержался, но этот негодяй заставил меня сегодня съесть торт и… Я больше не могу. Мне не спится. Перед глазами проплывают горы тортов, печений, пирогов, пирожков, пирожных, воздушные крекеры, легкие хрустящие тосты – все это кружится в какой-то дьявольской карусели и все вопиет: «Съешь меня!» Я так больше не могу. Я сейчас обязан что-нибудь скушать, и… Вот я и подумал, может быть, у тебя там что-нибудь осталось? Ну, печенье, скажем, или что другое, а?
– Нету, – ответил я. – Все вышло. Я ведь предлагал тебе мамино печенье, но ты отказался.
– Так ведь это когда было! – он замахал руками.
– Хочешь добрый совет? – доверительно сказал я. – Растолкай «этого негодяя». Он завтра дежурит. Может, выпишет тебе аванс в счет завтрака?
– К Каину? – побагровел Стасик. – Ни за что!
– Пойдешь, – с уверенностью заявил я. – Натура заставит.
После его ухода я лег и сразу заснул.
День второй
Спал я крепко. Каким-то мертвецким сном. Мне снилась Джей. Я висел над ней в глубокой черной дали. Она то отдалялась от меня, то приближалась. Я видал ее то всю целиком, то лишь узенький серпик. Вокруг нее стремительно вертелись луны. Я был подвешен и распят между ними, я болтался в пустоте космоса, а огромный Джаэнт поджаривал мою кожу. Из центра его поминутно вырывался стремительный луч, сходный с лазерным и устремлялся ко мне. Я пытался увернуться, но тщетно. При каждом прикосновении он доставлял мне невыносимую боль, которая заливала мне глаза кровавым маревом. Иногда луч делал передышку, я получал несколько секунд отдыха от боли, и тогда сквозь красный туман я видел на месте Джаэнта чью-то непроницаемую физиономию, лучи же света, которые из нее вырывались, оказались солнечными зайчиками, отбрасываемыми громадными зеркальными сводами. Зеркальные полукружия казались особенно пугающими на фоне мертвенной голубизны владельца очков, чье лицо казалось мне пугающе знакомым, и в то же время я не мог вспомнить ни его, ни того, как оказался рядом с ним, не понимал я и того, почему он старается доставить мне как можно более сильную боль… И прочая чертовщина в том же духе.
Очнулся от этого сна я только к полудню. Голова побаливала. Во рту горчило. Не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Меня охватили необъяснимая апатия и усталость. Рядом со мной сидел Ламарк, который кроме химии, биологии, музыки, стихосложения, занимался также и врачеванием. Поскольку за последний год я был его единственным больным, он явился при полном параде: облачился в белый халат, надел шапочку с красным крестом, большие роговые очки, а на шею повесил электронный стетоскоп-диагностер. Он обложил меня датчиками на присосках, подключил их к «компидоктору» и, поминутно сверяясь с инструкцией, принялся вычислять мою болезнь. Видимо компьютер его разочаровал, потому что, отключив его, он выслушал меня, заставил показать язык, измерил пульс и давление. Я тоже не оправдал его надежд. Но все равно он заставил меня принять какие-то порошки, по вкусу похожие на смесь стрихнина с цианистым калием, прописал постельный режим и удалился, полный сознания собственного величия.
И я принялся валяться. Я долго и упорно копался в своих чувствах, мыслях и поступках. Я взял себя за шкирку, горько посмеялся над собственной наивностью, надавал себе пощечин и растер в порошок. Явственно всплыли в памяти изречения классиков об изощреннейшем женском коварстве. И кто ее просил улыбаться мне и строить глазки? – думал я, ожесточенно копаясь в воспоминаниях. – Какое она вообще имела право позволять мне держать ее за руку… и вообще, что это, за «милый, глупый»… Идиот форменный набитый! Любви ему, видишь ли, захотелось, сердечному! Сюйств-с!