Змеиное варенье

Лидия опрокидывает меня на спину и забирается сверху. Ее трясет от желания, когда она одним жадным требовательным движением поглощает мою плоть своим лоном. Дыхание перехватывает от осознания, какой узкий у нее стан, и как мне тесно в нем…

— Подождите! Если вам… больно из-за того… что я… слишком большой.

У нее вырывается хриплый смешок, она прижимается ладонями к моей груди и заглядывает в глаза:

— Не льстите себе… — она шлепает меня по губам и тут же приникает к ним в долгом бархатном касании языка.

… И это опять происходит. Нарастающее изнутри напряжение похоже на ярость морской стихии, которая бьется в неистовстве об неприступный берег. Один удар сердца превращается в бесконечность, сводящую с ума и пылающую на фоне нежного атласа ее кожи. Рубашка сползает с плеча, приоткрывая родинку и бесстыдно торчащий темно-розовый сосок. Лидия издает низкий горловой стон, смешанный с рыданием, выгибается в сладкой судороге и умоляюще рычит:

— Держи меня! Держи… — она припадает ко мне, но я успеваю заметить гримасу боли на ее лице.

Она содрогается и впивается мне зубами в плечо, словно дикая кошка, а я прижимаю ее к себе так сильно, отчаянно и глубоко, что уже не знаю, где заканчиваюсь я, и начинается она. Горячая волна накрывает нас обоих, и ее сознание разлетается мелкими осколками вместе с моим…

Я удерживаю ее за плечи и отстраняю от себя:

— Так нельзя. Ваша боль… она здесь… — я провожу дрожащим пальцем по ее виску. — Я не хочу… и не буду причинять вам…

— Заткнитесь! — Лидия тяжело дышит, распластавшись на мне, потом ладонью бьет по моей груди. — Я все равно!.. Испью вас до остатка! Ничего не останется!

— Хватит… — я пытаюсь приподняться.

— Не хватит! Отымею во всех позах! И прекратите думать! Проверим, как вы… изучили… "Искусство любви"!

Она опрокидывает меня обратно на постель, а я лихорадочно пытаюсь вспомнить количество глав в той книге. Их около двухсот, точнее сто девяносто шесть…

— Вы с ума сошли!

В алчных жгучих поцелуях, больше похожих на укусы, она спускается все ниже и ниже, и я застываю от сладкого ужаса. Только не это…

Это было нестерпимо больше, чем возможно выдержать, и я содрогнулся в мучительном экстазе наслаждения и опустошения. Мир на мгновение перестал существовать, сузившись до бесконечности.

Пытаясь усмирить дыхание, я торопливо отпустил Лидию, а потом подтянул за спутанную гриву волос выше и испуганно заглянул в лицо. Она жадно хватала воздух, а на полуопущенных ресницах блестели слезинки. Жгучий стыд охватил меня, вырываясь наружу бесполезными словами извинений, но тут Лидия открыла сияющие торжеством глаза и прошептала:

— Какой вы вкусный… — и облизнула истерзанные губы.

И от этих сочащихся блудом и похотью слов мое сознание вдруг сломалось в непомерности ощущений, изумилось и восхитилось осмыслением простых вещей. Моя. Я люблю ее. Мое наказание и мое благословение. Полнота помыслов. Возлюбленная. Слияние плотского и духовного. Одно невозможно без другого. Я кивнул и сам вытер жемчужную каплю с уголка ее рта, содрогаясь пульсирующей силе бесконечности. Никакой это не блуд.

— Я люблю вас… — я запустил пальцы в волосы, запрокидывая ее голову назад, и поцеловал.

Необычайная полнота чувств и ошеломительная ясность отзывались жаром в бесконечности. Почему я был так слеп? Теперь все получится. Я очищу ее разум и наполню своим, как наполняю каждую клеточку ее тела. И пахнуть она будет всегда только мной, как сейчас. Тонкий шелк рубашки казался слишком грубым. Между нами ничего не должно быть. Я потянул за край рубашки, но Лидия неожиданно оттолкнула мою руку.

— Нет!

— Почему? Я хочу вас… видеть… всю…

— Перебьетесь, — Лидия закашлялась и выпуталась из моих объятий, совершенно неуместно натянув рубашку чуть ли не до пяток. — Хватит.

— Нет, не хватит, — я словил ее и подмял под себя. — Теперь у меня получится, понимаете? Я люблю вас! И смогу заглянуть в ваш разум и наполнить его светом. Не бойтесь… Я спасу вас…

— Идите в задницу! — она пыталась скинуть меня, отчаянно брыкаясь. — Отпустите! А то наполнялка износится и отвалится!

И ее пошловатую циничность я тоже принял и не поморщился, как приму и все остальное, чтобы мне не пришлось узнать. Я прильнул губами к символу божественной бесконечности, чувствуя, что разум Лидии открывается навстречу так же жадно, как принимает меня ее разгоряченное хрупкое тело. Она так крепко обнимала меня за шею, что не хватало дыхания, а потом перед глазами пошли круги. Я начал бесконечное падение во тьму…

Глава 20. Хризокола

Я убрала пальцы с сонной артерии, задыхаясь от рухнувшей на меня горячей тяжести тела. Отчаянно забилась, пытаясь сбросить Кысея, и только потом поняла, что сама не могу разомкнуть ног, сцепленных в судороге на его заднице. Козел! Придурок! Почему он вечно все портит? Наконец мне удалось столкнуть его с себя, и я села на постели, поджав колени и обхватив их руками. Меня трясло. Любит он меня, идиот блаженный! Кто его просил, фанатик недоделанный! Я всхлипнула от цепенящего ужаса и всепожирающей пустоты внутри себя. Мне казалось, что если я как следует его отымею, то смогу утолить эту нестерпимую жажду, но нет! Красавчика было так мало… и так много… словно опиума… Его эмоции на пике блаженства соития отзывались во мне столь сильно, что мгновенно заглушали мою собственную боль… И от этого было невозможно отказаться, невозможно было упиться и пресытиться, чтобы выбросить Кысея из головы! Матушка Ген как-то сказала, что моя боль не физическая, а внушенная… и что однажды я смогу от нее избавиться…

Но от одного лишь воспоминания глупых слов любви сердце уходило в пятки. Еще чуть-чуть, и он бы задрал рубашку и увидел исполосованный шрамами живот и другие художества колдуна… А если бы этому влюбленному фанатику и вправду удалось бы заглянуть в мой разум, то… Он бы сошел с ума от ужаса или умер бы от отвращения? Иногда мне казалось, что все демоны уничтоженных мною колдунов никуда не исчезли, а просто спрятались в той зловонной бездне, которую собой представляла моя душа…

Светом он ее собрался наполнять, придурок патлатый! Боль в груди сделалась нестерпимой. Дурацкий символ, казалось, пылал клеймом. Почему? Кысей же сказал, что если я буду блудить, то эта гадость исчезнет… Правда, не уточнил, сколько точно раз надо согрешить… Не доверяя собственным глазам, я сползла с кровати и сделала шаг в сторону зеркала. Ноги подкосились, и я чуть не упала, вовремя найдя опору в стене. Совсем отвыкла от бурных любовных утех, так и сноровку потерять недолго…

Зеркало отразило всклокоченную копну волос, круги под глазами, распухшие губы и… налившийся темным огнем символ, который просвечивал даже сквозь рубашку и не собирался выцветать. Невесомые пальчики легли мне на плечи и ласково их сжали.

— Не бойся, дочка… — шепнула Матушка Ген. — Он твой.

Прохладный шелк ее ладони накрыл символ, остужая невыносимое жжение. Это было словно предательский удар под дых. Засранец уже и до моих мар добрался своими проповедями?

— И его сила тоже твоя, по праву, — мара очертила контуры бесконечности и улыбнулась мне в зеркале. – Только пожелай.

— Не хочу! — процедила я и задохнулась от окутавшего меня теплого нежного аромата Матушки Ген.

Никогда раньше мне не удавалась его учуять и даже вспомнить, а вот сейчас… Это ирис!

Я схватила ее за руку и удержала:

— Не уходи, пожалуйста… — но моя ладонь накрыла лишь пустоту и символ на груди, а мара растворилась в небытии. — Почему?!? Почему вы все уходите? Ненавижу! Ненавижу! Сдохните все!

Пальцы прочертили бессильные царапины на груди, и мое отражение лопнуло, осыпав меня осколками.

Словно кто-то невидимый исцарапал зеркало, ровными полосками рухнувшее к ногам. Реальность?

Видение? Я подняла один из осколков и сжала его в руке. Выступившие капли крови ничего не значили, как и боль. Я могла их вообразить. Нет, надо избавиться от этой мерзости. Убью. Я повернулась к кровати, где во всем голом великолепии развалилась эта паскуда. Если после блуда символ не исчез, то после убийства… да еще и верного пса Единого… он обязательно померкнет. Острый зеркальный край коснулся шеи. Одно движение — и… Но рука предательски дрогнула, и осколок полетел на пол. Как можно уничтожить такую красоту? Против воли я уже скользила руками по этой широкой груди, повторяя контуры свежих царапин, добралась до беззащитной шеи с жестоким укусом, очертила подбородок и чувственные губы, впилась пальцами в темную гриву… Его разгоряченная кожа все еще хранила пряный запах любовных утех, и на одно кратчайшее мгновение мне вдруг захотелось просто спрятаться в нем, обернуться его телом, как одеялом, поверить в то, что он может что-то изменить… Это наваждение! Какое-то страшное, невыносимое, мерзкое, опасное наваждение!