Страница 5 из 11
Как-то даже странно сознавать, что бывают на свете люди, ненавидящие страну, в которой они… родились. Ведь это всё равно что дети во всех страданиях, которые преподнесла им жизнь, винят… свою родную мать.
Ещё до революции, в 1913 году, Розанов писал о подобных экземплярах:
«Что же нам делать с этими детьми, проклявшими родную землю, – и проклинавшими её всё время, пока они жили в России, проклинавшими устно, проклинавшими печатно, звавшими её не “отечеством”, а “клоповником”, “чёрным позором” человечества, “тюрьмою” народов, её населяющих и ей подвластных?!! Что вообще делать матери с сыном, вонзающим в грудь ей нож? Ибо таков смысл революции, хохотавшей в спину русским солдатам, убиваемым в Манджурии, хохотавшей над ледяной водой, покрывшей русские броненосцы при Цусиме, – хохочущей и хохотавшей над всем русским, – от Чернышевского и до сих пор, т. е. почти полвека…»
А вспоминая лихие девяностые, Галина Ореханова пишет (ЛГ №25, 2017): «17 марта 1993 года Владимир Лакшин опубликовал в “Независимой газете” статью “Россия и русские на своих похоронах”, в которой дал блистательную отповедь всем ненавистникам русского народа.
«К любви принудить нельзя, – писал Лакшин.– Но есть то, чего нельзя себе позволять: нельзя позволять вульгарной развязности, задевающей чужое достоинство. Рядом лежит разгадка того, почему с таким азартом и жёлчной иронией трактуется а иных статьях именно фигура Чехова… Им неуютно под его пристальным взглядом из-под пенсне. Да и за что в самом деле любить его: не за это же печальное пророчество:
“Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знала даже Испания во времена инквизиции. Вот вы увидите! Узкость, большие претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают своё дело.”»
Это и в самом деле так и не услышанное по-настоящему чеховское пророчество, которому больше века.
Почти четверть века прошло со времени, когда, призвав на помощь классика, опубликовал своё предупреждение Лакшин. Но из литературы, из театра, из кино не только не исчезли «жабы и крокодилы» – они прекрасно размножаются! И мало того, что не знают они никакого удержу – славное наше государство почему-то ещё и продолжает их… подкармливать!
13.07
С точки зрения чисто человеческой, Антон Чехов – это совершеннейший образец породы, я бы сказал, этакий эталон человека разумного. Станешь сравнивать его с некоторыми, пришедшими позднее, замечательными творческими личностями – становится грустно. Некоторые из них – яркие примеры гипертрофированного внимания к себе любимым, примеры какого-то, можно сказать, фатального отсутствия самоиронии по контрасту с наличием завышенной самооценки – если не сказать гордыни. Таковы, например, Пастернак, Ахматова, Цветаева…
Думаю, причина кроется в воспитании. Антон – продукт сурового трудового (по-крестьянски) воспитания в отличие от городского, интеллигентского (для Пастернака, Цветаевой).
Да, собственно, весь так называемый серебряный век – это в сущности творчество горожан, жителей двух столиц, возросших в невообразимой смеси достоинств и пороков городской цивилизации. Редкие исключения, вроде Есенина, лишь подчёркивают различия в истоках творчества.
25.07
Недаром Чехов получил серьёзное образование и навыки, направленные на лечение плоти человеческой. Но он поднялся и над этим, став истинным врачевателем духа. В зрелом творчестве своём он действовал как хирург, удаляющий опасную хворь. А прекраснодушные народники не уставали клевать писателя за безыдейность, индифферентность к судьбе народа.
Когда стало известно, что Чехов уехал на Сахалин, с комфортом обитающие в столицах всякие там буренины и ежовы принялись всячески иронизировать над писателем, который, мол, «там вдохновения искал».
Успешные борзописцы ёрничали над тем Человеком, которому они не годились в подмётки, истираемые им в течение трёх месяцев на суровой сахалинской земле. Они ни на йоту не могли прочувствовать, понять хотя бы одну, совсем простую вещь: что пришлось пережить ему даже ещё до Сахалина – на долгом пути к острову по сибирскому тракту.
В период запаздывающей весны – где с заморозками, где со льдом и снегом, где с холодным дождём и разливами рек – то на выходивших из строя тарантасах, то на лодках, пересекающих под шквалистым ветром водные преграды, – этот, можно сказать, отчаянный (потому что к тому же ещё и не совсем здоровый) авантюрист, недосыпая, не раз промокая с головы до ног, одолел по Сибири свыше четырёх тысяч километров, чтобы, наконец, дождавшись парохода, пересечь Татарский пролив.
Поездка через всю Сибирь оказалась тяжёлой несказанно, но этому упрямцу было всё нипочём: в выматывающей силы тряске по ужасным дорогам ехал и временами плыл на утлых посудинах весёлый человек., вопреки всему преодолевший тяжкие испытания, вынести которые и не всякому здоровому было под силу. Он был переполнен впечатлениями, делился ими в письме к домашним:
«Амур чрезвычайно интересный край. До чёртиков оригинален. Жизнь тут кипит такая, о какой в Европе (тут, разумеется, имеется в виду европейская Россия – Б.С.) и понятия не имеют. Она, т. е. эта жизнь, напоминает мне рассказы из американской жизни. Берега до такой степени дики, оригинальны и роскошны, что хочется навеки остаться тут жить.»
(К слову сказать, этот приправленный юмором вывод почти совпадает с моими дальневосточными наблюдениями, имевшими место почти сто лет спустя).
Собственно, уже само это путешествие сродни подвигу, на который мало кто был способен из живших в те времена да и позже. А уж если говорить о пребывании на самом Сахалине…
На остров прибыл в одном лице врач-профессионал, замечательный психолог, превосходный социолог и даже статистик!
Зачем?
Неуёмные, не дающие покоя мысли, поиски ответа на вопрос: жизнь по всей земле – особенно на той земле, которая называется Россией, – какая она?
На Сахалине он – в одиночку! – совершил колоссальный труд.
«Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно <…> Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд.»
И не менее колоссальным трудом явилась книга «Остров Сахалин», над которой Чехов работал по возвращении.
Написанная в свободной манере, с привлечением множества источников, с многочисленными ссылками и цитатами из научных трудов, книга вызывает восхищение. В ней есть всё: история, география, климат, приметы жизни в с е х островитян, их миграция, их права и обязанности, их нравы, быт и ведение островного хозяйства, состояние мидицинской помощи, система управления весьма удалённого от столиц региона с её представителями, среди которых, наряду с незадумывающимися служаками, есть люди мыслящие, образованные… (здесь остановлюсь, ибо устал от одного перечисления).
Книга эта суровая, написанная кровью сердца человека неравнодушного к страданиям людей, по тем или иным причинам сорванных с родной земли, оторванных от веками налаженного уклада жизни. Сформировавшаяся к тому времени политика царского правительства по колонизации острова наряду с разумными мерами не была лишена многих несуразиц, которые были неизбежны из-за дальности от метрополии, оторванности от материка. На всё это было обращено пристальное внимание писателя.
Множество эмоций охватывают душу при чтении глубокого, серьёзного исследования. В одном месте при чтении в памяти моей возникла аналогия с методами, применявшимися при колонизации, когда из европейских стран в края заморские, открытые и осваиваемые мужчинами, привозили множество женщин, чтоб не останавливалась жизнь, чтоб женщины рожали и прирастало население. Так в своё время заселялись, например, Австралия, Канада да и Соединённые Штаты, собственно, возникли так же.