Страница 6 из 8
Врачи могут быть разными – напыщенными, упрямыми, заносчивыми, самоуверенными, – но мне не довелось пока повстречать ни одного, кто вступил бы в ряды НСЗ с целью быстрого обогащения.
Напугав население ложной картиной, Хант тут же принялся его успокаивать. Он пообещал решить «серьезнейшую» проблему (сфабрикованную им самим), изменив обязательства по контракту, с которыми он вынудит врачей согласиться – силой, если потребуется: «Я рассчитываю, что к концу парламентского срока большинство больничных врачей перейдут на семидневные контракты». Он предъявил ультиматум: если за шесть недель профсоюз не согласует с ним новый контракт для врачей-консультантов, то всем членам профсоюза его попросту навяжут.
Прекрасный пример подтасовки фактов в политике. Взять щепотку правды, щедро посыпать полуправдой, намекнуть, оклеветать – и за счет этого обеспечить своим доводам, какими бы хлипкими и поверхностными они ни были, столь желаемое освещение в СМИ.
Злость кипела во мне до утра. Утверждение, будто кто-то из врачей – как младших, так старших – использовал возможность отказаться от работы по выходным для личного обогащения, показалось мне настолько оскорбительным, что о сне той ночью не могло идти и речи. Врачи могут быть разными – напыщенными, упрямыми, заносчивыми, самоуверенными, – но мне не довелось пока повстречать ни одного, кто вступил бы в ряды НСЗ с целью быстрого обогащения. Если бы мы гнались за сверхвысокими заработками, то пошли бы в финансы, а не в медицину. Там куда больше денег и куда меньше человеческих выделений – во всяком случае, хотелось бы на это надеяться.
Меня возмутили не только грязные инсинуации, направленные против старших коллег. Куда сильнее меня разозлила бессовестная, циничная подтасовка фактов, призванная настроить общественное мнение против врачей и их профсоюза. Разве существует более эффективный способ одержать победу в трудовом конфликте, чем обвинить противника в массовом кровопролитии, которое можно было предотвратить? По словам Ханта, отказ БМА принять предлагаемые им условия обойдется населению Великобритании по меньшей мере в шесть тысяч смертей ежегодно. Да как врачи-консультанты могут жить с таким количеством крови на руках?! И почему общественность терпит такое?! Хитрый, подлый и в то же время гениальный ход – блестящая работа талантливого пиарщика.
Я дежурила в ординаторских, где под половицами жили тараканы, которые по ночам вылезали из своих убежищ. Иногда в предрассветные часы я ловила на себе взгляд крысы из-за вентиляционной решетки под потолком.
Утром того дня, когда речь Ханта была предана общественной огласке, я, шатаясь от недосыпа, зашла в ординаторскую. Даже в лучшие времена в ординаторских царит ужасный бардак. Замызганные диваны завалены остатками заказанной еды, забытыми халатами, грязными больничными одеялами, давно потерянными стетоскопами… Я дежурила в ординаторских, где под половицами жили тараканы, которые по ночам вылезали из своих убежищ, чтобы составить мне компанию. Иногда в предрассветные часы я ловила на себе взгляд крысы из-за вентиляционной решетки под потолком. В общем, привлекательного мало. Вместе с тем утром 16 июля больше всего «грязи» было на языках. Пять или шесть врачебных бригад склонились над списками стационарных больных. Казалось, они, как обычно, обсуждают главные задачи на день и потенциальные проблемы, прежде чем начать утренний обход. Только вот на этот раз говорили они исключительно про Джереми Ханта. И под словом «говорили» я подразумеваю площадную ругань и трехэтажный мат. Младшие врачи и консультанты, все как один, источали неудержимую злобу, праведный ветхозаветный гнев.
Больше всего меня поразило непривычное чувство единения между старшими и младшими врачами: мы все сплотились, попав под огонь несправедливых обвинений. Хант, может, и ожидал – вероятно, даже с предвкушением, – что его речь породит ответную злобу, но, как показало время, наша сплоченность застала его врасплох. Обычно медикам свойственен ярко выраженный трайбализм: различные врачебные сообщества довольно агрессивно настроены по отношению друг к другу. Терапевты критикуют хирургов, старшие врачи набрасываются на младших, и представители каждой медицинской специальности втайне полагают, что они стоят выше остальных медработников. В этот же день мы все были просто врачами. Озлобленным и оскорбленным единым целым. Что-то во мне надломилось, я осознала, что терпеть больше нельзя, и чувствовала, что в этом я не одинока.
Однажды в воскресенье, в четыре часа утра – где-то за два года до всего этого – я чувствовала себя выжатой как лимон после изнурительного ночного дежурства.
Обычно разные врачебные сообщества довольно агрессивно настроены по отношению друг к другу. Терапевты критикуют хирургов, старшие врачи набрасываются на младших, и каждые втайне полагают, что стоят выше остальных медработников.
Звонки от медсестер, вызывавших меня в палату то к одному, то к другому пациенту, шли нескончаемой чередой. Внезапно поступил вызов из отделения онкологии. Прямо посреди ночи – что весьма необычно – скорая привезла пациентку, нуждавшуюся в паллиативном уходе. Подобные госпитализации обычно планируются заранее, чтобы избавить умирающего человека от пренебрежительного отношения в ночные часы, когда медработники слишком устали для того, чтобы проявлять человечность. Никто не понимал, почему эту пациентку положили к нам в столь неудачное время.
– Разумеется, буду немедленно, – оживленно прощебетала я, про себя проклиная злой рок, по воле которого пришлось принимать тяжелобольного пациента столь ранним утром.
Госпитализации пациентов с онкологией обычно планируются заранее и происходит днем, чтобы избавить умирающего от пренебрежительного отношения, когда врачи слишком устали, чтобы проявлять человечность.
Не то чтобы я была бессердечной, однако после аврала, длящегося четырнадцать-пятнадцать часов без перерыва, силы остаются лишь на самые неотложные проблемы. Когда один-единственный врач всю ночь дежурит в больнице, отвечая за жизнь и здоровье нескольких сотен разбросанных по всем этажам пациентов и бегая от одного к другому, чтобы не позволить инсульту, сердечному приступу или сепсису причинить дальнейший вред, только и остается, что отключить любые намеки на эмоции и подобно роботу максимально эффективно выполнять свои основные обязанности. Дефицит персонала лишил нас возможности демонстрировать заботу по ночам. И вот теперь – посреди привычной суматохи – в больницу поступила неизлечимо больная пациентка, находящаяся при смерти. Такие пациенты нуждаются в уходе, который обычно обеспечивает хоспис: им нужны безграничное сострадание, внимание и терпение медперсонала. Я была не в состоянии предоставить все это, поскольку несмолкающий пейджер всецело поработил меня.
Прежде чем войти в палату, я попросила медсестер взять на время мой пейджер.
– Пожалуйста, не отвлекайте меня, разве что случится остановка сердца или другая неотложная ситуация, – попросила я, ожидая увидеть человека, которого терзает нестерпимая боль и который доживает свои последние дни без какой-либо надежды на утешение.
На деле же в палате царила гробовая тишина. Пациентку от меня скрывали многочисленные родственники, обступившие кровать со всех сторон. Я увидела мать, отца, сестру, брата, а потом, когда они расступились, пропуская меня вперед, разглядела и саму пациентку – девушку двадцати с небольшим лет. Соприкоснувшись с густым, словно кровь, общим горем, я почувствовала себя скорее незваным гостем, нежели врачом, призванным нести исцеление. Родственники, все как один, перевели на меня взгляд: их глаза блестели от слез и от надежды на то, что я смогу предложить хоть какое-то решение. Мне достаточно было бросить беглый взгляд на девушку, чтобы понять, что сделать я ничего не в силах. У пациентки была терминальная стадия рака шейки матки. Оказавшись на смертном одре в столь юном возрасте, она выглядела истощенной и измученной всеми теми усилиями, которые прилагала, чтобы оставаться в живых. Наши глаза встретились. Никогда прежде мне не доводилось видеть столь утомленного, столь близкого к смерти человека. Девушка казалась бесплотной, словно воздух. Было очевидно: она не хуже меня знает, что умирает. В словах не было необходимости – ее взгляд говорил сам за себя.