Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

4. Баллада о поиске ИстиныИстину свойственно людям искать,чтоб ее ближним потом преподать.Так возникает Учителя роль:Мастер ведь выше, чем даже король.Верно. Однако, с другой стороны,если лишь роли играть мы должны,то ведь не важно, кого нам сыграть,важно – уменье в игре показать.Лучше в простом эпизоде блеснуть,чем, воплощая сюжетную суть,ложный однажды позволить нюанс.Тонкий возникший в игре диссонансскомпрометирует весь и сюжет.Ибо один только в мире предметне в состоянии в принципе лгать:музыкой стали его называть.Также в искании истины есть —если оно претендует на честь —истине этой, как в школе, учить,как бы тщеславия тонкая нить.И потому только тот из людейнепревзойденность своих мне идейсердцем докажет – отнюдь не умом —память земная исчезла о ком.Там же, где памяти суетной нет,гаснет пустой честолюбия свет.Есть и постскриптум к балладе моей —с ним не забудет читатель о ней.Небезопасен ученья рецепт:свой и единственный может адептнеобратимо сюжет потерять.Он ведь учителю вздумал отдатьсамое ценное, что он имел.И – как творец удалился от дел.Мастера сделал своим он творцом.А вот началом иль, может, концомбыло решенье адепта сего,мы не узнаем, скорее всего.5. Прислушиваясь к мнению авторитета

Если одно из главных духовных – хотя и литературных тоже – завещаний Пушкина для каждого из нас состоит в том, чтобы в одной фразе постараться выпукло и зримо выразить суть проблемы, в нескольких предложениях попытаться обрисовать самый сложный феномен, а в умной разговорной беседе всерьез претендовать на исчерпывающее обсуждение главных вопросов жизни и смерти, то следует предположить, в том гипотетическом и крайне любопытном случае, если бы Пушкина спросили, скажем, насчет основного отличия между Иисусом и Буддой, наш первый поэт, судя по всему, подумав, заметил бы, что один – лицо драматическое и действовавшее на узком историческом пространстве, тогда как другой – фигура эпическая, задействованная на гораздо большем игровом пространстве, прибавив еще, пожалуй, что все это поистине вопрос жанра и ничего больше, – и он был бы тысячу раз прав.

XXXI. Баллада об Осеннем Пейзаже с Человеком

1

Когда фонари между деревьев напоминают старинные лампы с абажурами, когда даже безоблачное небо кажется ближе, чем то же небо в облаках и тучах, но весной или летом, когда стволы деревьев черны от сырости, а листья перед тем, как сморщиться и упасть, обретают удивительную красоту и трогательность, и падение одинокого листа, кажется, слышно в соседней улице, – да, в такие волшебные вечера пейзаж с деревьями вдоль дороги и фонарем посередине напоминает декорацию камина, и вся природа, а с нею и весь мир в первый и в последний раз в году становятся интимными, домашними, и конечно, можно было бы сказать, что страдать и умирать в это время гораздо лучше и легче, чем в другие месяцы, точно так же, как страдать и умирать лучше и легче дома, чем в больнице, – но ведь это само собой разумеется…

Октябрь с чернеющих ветвейтона последние смывает,и в мертвой графике живейсебя природа забывает —пока опавшая листва,дождливым сумраком томима,блестит, как мокрые дрова,на декорации камина.2

И напрашивается нам тогда в душу одно и то же, повторяющееся из года в год сравнение: себя с деревом – в том смысле, что дерево, очевидно, не чувствует боли, когда теряет листья, и даже не испытывает трагедию, если ему отрезают ветви, – так почему же мы так страдаем и переживаем за болезнь отдельного органа, хотя без сожаления расстаемся с собственными ногтями и волосами? и вот оно, это сравнение, после внимательного созерцания осеннего ландшафта раз и навсегда входит в наше сознание, укрепляется в нем, и растет дальше подобно юным побегам, – но куда же? в каком направлении? очевидно, в том единственном и достойном звания человека, которое заключается в признании существования в жизни человека – явной, но еще более тайной – некоего ствола, который никоим образом не идентичен с человеческим телом, и даже с его мыслями, чувствами, намерениями, этот ствол принадлежит человеку, более того, он становится его единственной опорой, когда приходит час смерти, и в то же время тот великий невидимый ствол принадлежит не ему одному, но человек таинственным образом делит его с другими людьми, а может и другими живыми существами, – в этом и только этом сознании заключается, в конце концов, основа любой человеческой святости…

Суровый бор стенаньем сосенчитая миру свой псалтирь,встречает северную осень,как богатыря – богатырь,и, преграждая путь к покоюу всех живых существ окрест,над беспробудною рекоючернеет косо старый крест.Но левитановская осень —она как тихие слова,что шепчет в блекнущую просиньоцепеневшая листва,в то время как под облаками,едва касаясь здешних мест,как Пастырь кроткий над веками,неспешно веет благовест.3

И потому когда эти последние, то есть все телесное и все душевное, под воздействием времени начнут сморщиваться и осыпаться, подобно осенним листьям, для самого по себе ствола это не имеет абсолютно никакого значения, и более того, этот естественный процесс является как раз самым надежным залогом будущего предстоящего неизбежного тотального обновления, в самом деле, подобно тому, как только конкретные выражения тех или иных неприятных черт характера человека в поступках и словах оказывают на нас решающее эмоциональное воздействие, тогда как сами черты характера, будучи первопричиной этих слов и поступков, не вызывают нашего прямого отторжения и мы их с шекспировской широтой взгляда на жизнь принимаем и даже вполне оправдываем, то есть когда нам говорят, что тот или иной человек скуп, ревнив, завистлив или злобен, мы понимающе киваем головой, и лишь когда нам вплотную приходится сталкиваться с красочными проявлениями скупости, ревности, зависти или злобы, мы с отвращением отворачиваемся, – так точно с некоторым гербарийным пристальным любопытством склонны мы засматриваться на высохшие и мертвые ветви и сучья еще живого растения, – но уже высохшие и мертвые листья на тех же ветвях и сучьях вызывают в нас некоторое тонкое и необъяснимое раздражение, и мы инстинктивно тянемся оборвать их, – чтобы продолжать как ни в чем ни бывало любоваться профильной оголенностью умерших веток без листьев: нас привлекает в них некая магия, но природа любой магии универсальна, – и потому, раз почувствовав ее в оголенной ветке на фоне осеннего неба, без труда начинаешь улавливать ее в любой точке и перспективе универсума…