Сломанные куклы

— Давай теперь я своячка перебинтую. Подай мне, пожалуйста, вон тот кусок проволоки.

Заметив, что Виталик пытается суматошно пнуть одного из лежащих пацанов, Глеб с педагогической укоризной заметил:

— Пошто животинку-то мучаешь?

— А чего он?!..

— Ну, раз уж ты вошел во вкус… Объясняю. Поверженного и пленного противника нужно класть на землю пузиком вниз, в крайнем случае — на бок, чтобы он блевотиной или кровью, произведенными твоими богатырскими ударами, случайно не захлебнулся. И ни в коем случае не трогай его, лежащего, башмаками. Этого не одобряет Женевская конвенция. Садись, перекурим.

Каждый сел на тело своего оппонента.

— Послушай, Виталик, позвони-ка ты в органы… впрочем, — Глеб достал телефон, — лучше я со своего. Тебя в этом городе по номеру могут потом найти и обезвредить.

— Милиция? Дежурный? Товарищ дежурный, тут в парке… Кто мы? Мы — честные граждане. Тут в парке неизвестные хулиганы покушаются на памятник, — капитан Глеб прикрыл трубку рукой, махнул Виталику.

— Как сейчас это сооружение называется?

— Кажется, пионерам-героям…

— Вот-вот, они тут на памятник пионерам-героям напали, какие-то провода у них в руках, наркотики… А мы, товарищ дежурный, просто граждане, рядом проходили… Вы приезжайте скорей, а то они тут такого натворят!

Молчаливого как прорвало. Он заорал сквозь кашель, начал материться и плакать.

— Капрал, не сочти за труд, сними со своего подопечного вторую портянку, загерметизируй и моего оратора. Вот так, хорошо… Чувствую, что в ночном парке наступила заметная тишина. Как сказал бы поэт, стало слышно соловьев.

Глеб улыбнулся.

— Минут семь — десять есть в нашем распоряжении. Нужно убедиться, что охрана правопорядка на сигнал бдительных граждан отреагировала, а то оставлять эти тушки до утренней смены на прохладной земле рискованно.

Он наклонился к мальчишке:

— Ты, конечно, можешь хранить молчание… Понял, извини, начну по-другому. Чего ж ты, болезный, дяденек-то обижать вздумал? Угрожаешь, кричишь на взрослых, как обезьяна: «Вау-у!» Ты по-русски ругаться хоть можешь? Кивни головкой-то, богатырь хренов. Сопли до колен, ботинки свои клоунские еле таскаешь. И куришь много, я этого вообще не одобряю.

— Виталик, а ты заметил, какой нынче хулиган-то упитанный пошел! Раньше, в наши времена, шпана мелкая да костлявая в бедных районах-то проживала. Жирному и подраться неудобно с ними было.

Виталик жадно курил. Очищая прутиком грязь с пиджака, Глеб продолжал беседовать со своим сиденьем:

— Папанька-то твой, небось, окорочками мелким оптом торгует? Или польскими колготками? А ты сам, наверно, числишься среди своих знакомых как патриот земли русской, в свободное от школы время черных штукатуров по улицам, небось, всей компанией гоняете? Правильно, угадал. А знаешь ты хоть, чем мировые народы в главном-то друг от друга отличаются? Думаешь, рельефом земли, на которой они проживают? Или, может, бананами или осьминогами, которые они у себя там, в разных странах, за завтраком лопают, а? Может, косоглазостью или цветом кожи? Не знаешь? То-то же…

Языки у них разные, кретин, вот главное различие! Вот за что веками умные народы сражались — за свой язык! А ты даже одно русское слово на заборе правильно написать не можешь, как тот самый чурка!.. Чем ты тогда от узбека-то своего ненавистного отличаешься, а, патриот?

Сидеть было удобно.

Поплакав, молчаливый попробовал было вывернуться из-под Глеба и стряхнуть его на холодную ночную землю, но, коротко получив еще раз по загривку, опять тихонько захныкал.

— Вот, Виталик, довелось мне тут недавно услыхать, как один негритенок-студент на университетском юбилее стихи Пушкина по-русски читал — аж дух от восхищения захватывало! А когда вот такие, свои, рязанские морды, пытаются прилюдно про Ницше чего-то для них самих непонятное орать — блевать хочется.

— Знаешь, милок, — Глеб Никитин ласково похлопал лежащего парня по тощему заду, — я ведь лучше тебя знаю, что Цой жив, но не могу согласиться, когда ты и твои дружки-недоумки везде на фасадах карябают, что он «жыв»… Тебе, земеля, хоть иногда в башку приходит такая мысль, что твой дед на Рейхстаге писал грамотней, чем ты сейчас на заборе?

У моей матушки, Виталь, а ей-то уже за семьдесят будет, почерк до сих пор такой ясный, что когда читаю ее письма, знаю вроде, что на бумаге написано про именины кого-то из родни, а перед глазами все равно как строчки: «На холмах Грузии лежит ночная тьма…»

Виталик бросил огонек сигареты в кусты.

— И у меня ведь дядька Женька родной был, в Песочном, помнишь, жил, скотником работал. Так он «Евгения Онегина» под портвейн так дубасил наизусть, что мы пацанятами только его в гостях-то в деревне и слушались…

— Правильно, дружище! А эти вот, народные мстители, и книжек не читают, и взрослых не слушают. Ну и молодежь нынче пошла, тьфу! Даже драться как следует не умеют! И ведь все это происходит из-за повальной неграмотности и нелюбознательности. Нас-то в свое время основам махаловки учили даже классики. «Упор на левую ногу, правая напряжена и чуть согнута. Удар не только рукой, но и всем телом, снизу вверх, под подбородок». Как же был прав славный матрос Жухрай!

— Не-е, Глебка, ты чего-то не про то говоришь. Разве можно с этими гаденышами только книжками обходиться?! С монтировкой нужно ходить вечерами по нашему парку, вот! Это ведь ты был с самого своего детства домашним и книжным мальчиком, а эти… эти учатся своим гадостям в подворотнях.

Глеб поерзал, устраиваясь поудобней.

— Докладываю. После внимательного штудирования книги «Как закалялась сталь» мною была так же тщательно изучена другая книжица — «Побывай в Пэррисе и умри». Там уже было не про революционных российских матросов, а про подготовку современных американских спецназовцев. Соответственно, оттуда уже запомнились более жесткие цитаты и, извиняюсь, более садистские приемы.

А потом, после книжек-то этих полезных, случалось в моей жизни всякое интересное по этой теме. В мореходке с товарищами гоняли курсантскими ремнями гражданских хулиганов. И не раз. Бились за справедливость с нехорошими красномордыми мужиками в пивняках. С возрастом география расширялась — в Херсоне, на прекрасном южном пляже, местные ребятишки покушались как-то на святое, старались бить меня исключительно не по лицу, но, как видишь, выстоял, удалось тогда сохранить все ценное, что было на тот момент в моем растущем организме. Потом еще пару раз приходилось вставать вдвоем, втроем против толп мелких азиатов с корейских тунцеловов в барах Санта-Круса и Лас-Пальмаса. Тут уж больше от их нехороших рабочих ножей приходилось уворачиваться, да и не кулаками, а все больше ногами братьев-землян гасить…

Паренек под Глебом застонал и зашевелился.

— Правильно. Критику снизу принимаю. Не все так гладко было в быту у гладиатора. С огромным педагогическим удовольствием вспоминаю до сих пор случай, когда однажды в мореходке меня посадил на задницу один боксер. Нас, щенят-первокурсников, вдвоем против этого кандидата в мастера на ринг для спарринга выпустили. Мы, юные да дерзкие, сразу же приноровились стукать дядьку-третьекурсника по щекам — то один, то другой из нас шлепал его несильно, но обидно, а он смиренно так уворачивался, уворачивался… Видно, тренер в тот раз попросил его не особо жестоким быть с нами. Потом глазки у кандидата как-то нехорошо красным налились, и вот после одного моего особенно смачного удара ему по уху, он что-то быстро сделал правой рукой, я, до сих пор все прекрасно видящий и все слышащий, сначала в густой такой, внезапной тишине медленно-медленно опустился на колени, потом, так же неспеша, сел на свой кормовой отсек. И сидел я на ринге в совершеннейшем счастье, думал, что жизнь хороша, пока наш тренер мокрое полотенце мне на голову не накинул.

— Это к слову, — Глеб сидя чуть подпрыгнул. — Чтобы детишки не подумали, что мы с тобой тут перед ними хвастаемся. Кто доказывает грубо — тот не доказывает ничего. Лучше миром обходиться. Эй, уважаемый, ты еще дышишь? Шевельни, пожалуйста, ластами. Вот и замечательно, он еще с нами.