Страница 27 из 45
Итак, Шекспир. Один из самых почитаемых пушкинских учителей в литературе. «По примеру Шекспира я ограничился изображением эпохи и исторических лиц…» (XIV, 46); «Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров…» (XI, 140) – эти и другие высказывания Пушкина можно отнести не только к «Борису Годунову», но и к начатому вслед за ним роману о царском арапе.
Известна оригинальная пушкинская трактовка образа венецианского мавра: «Отелло от природы не ревнив – напротив: он доверчив» (XII, 157).
Как подчеркнула Л.И. Вольперт, «эта идущая вразрез с общепринятым мнением оценка свидетельствовала о глубоком прочтении Пушкиным Шекспира, признании им высокого нравственного облика мавра и определила некоторые грани личности героя романа – Ибрагима. Образ Отелло значим для всех планов «Арапа Петра Великого» – автобиографического, исторического, беллетристического»229. И далее:
«В тексте романа нет прямых реминисценций из “Отелло”, дело обстоит сложнее. Пушкин заимствует рисунок роли, атмосферу, окружающую героя. Он как бы переносит частицу “внутреннего света”
шекспировского героя на Ибрагима. Его герой также натура глубокая, деятельная, цельная, с большим чувством ответственности. Он умеет быть благодарным, в нем много обаяния и человечности. Он, так же как и Отелло, неотразимо привлекает окружающих. Не только русский царь и любящая его графиня сердечно привязаны к нему, но и правитель Франции, регент Орлеанский, и дочери царя, и даже в доме боярина Ржевского “он всех успел заворожить”»230 (VIII, 32).
Это очень интересное наблюдение, но все-таки немного упрощенное. Пушкин учитывал неоднозначное отношение окружающих к арапу, и мы еще на этом моменте остановимся. В принципе, наверное, многие герои романа о царском арапе могли бы присоединиться к признанию шекспировского дожа Венеции, обратившегося к Брабанцио:
И если боярин Ржевский с уважением рассказывает историю Ибрагима («Он роду не простого»… «Он сын арапского салтана»), то и сам царский арап мог бы повторить полные достоинства и гордости за предков слова Отелло:
Что же до ревности, то она, конечно, «бурлит в африканской крови» Ибрагима, но все же и он, как Отелло, вспомним – «не ревнив – напротив: доверчив». И когда приходит горькая весть об измене возлюбленной, «какие чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаяние? нет, но глубокое, стесненное уныние» (VIII, 15). Ибрагим тоже доверчив. Как Отелло. Как доверчив был Пушкин.
Образ арапа занимает совершенно особое место в пушкинском романе не только благодаря родственным связям его прототипа с автором. Арап – это человек «со стороны», идеальная «точка наблюдения» за событиями, развертывающимися в столицах Франции и России в первой четверти XVIII века. Он выбран в герои по принципу «нет пророка в своем отечестве», он свободен от связей, он способен совершать поступки233.
Арап – изгой, фигура трагическая и уже поэтому полнокровная, живая. И хотя он один из многих иностранцев на службе у Петра, все же судьба у него особенная – дважды похищен, крещен, лицом черен. Все это Пушкин понял чутьем художника, хотя и не мог знать отчаянных строк из написанного по пути в Сибирь собственноручного письма А.П. Ганнибала всесильному А.Д. Меншикову: «Не погуби меня до конца имене своего ради и кого давить такому превысокому лицу такого гада и самая последняя креатура на земли, которого червя и трава может сего света лишить: нищ, сир, беззаступен, иностранец, наг, бос, алчен, жаден; помилуй, заступник и отец и защититель сиротам и вдовицам…»234.
Пушкин в «Пиковой даме» привел любимые им дантовские строки о горечи чужого хлеба и тяжести ступеней чужого крыльца. Внимательные читатели не без основания предположили, что эти слова в равной степени относятся и к Лизе, сироте-воспитаннице в чужом доме, и к Германну, немцу-чужестранцу в русской столице235.
Добавим, что эти же слова можно применить и к Ибрагиму, чей хлеб труден и горек на чужбине.
Чернота – проклятие. Это представление восходит к библейской легенде о Хаме, который был проклят, сделан черным, обречен на рабство, как и сын его Ханаан и его потомки «по племенам их, по языкам их, в землях их, в народах их»236.
Известный современный африканский историк Шейх А.Диоп (Сенегал), доказывая величие культуры народов негроидной расы в доколониальный период, генетически связывает ее, опираясь на эту библейскую легенду, с древней египетской цивилизацией237. «Чернота ассоциируется с дьяволом», – подмечает Диоп.
В Словаре Вл. Даля слово «черный» имеет, среди прочих, значения: «нечистый, дьявол, чорт» (и далее «черные книги» – содержащие черную науку, чернокнижие, волхованье, при помощи нечистого, черного духа и пр.)238. Суеверные люди и в наши дни вместо «черт» говорят «черный».
Пушкин замечательно чувствовал это сближение. Не случайно у него как бы перекликается «арапов черный рой» из «Руслана и Людмилы» и «демонов черный рой» в отрывке «И дале мы пошли». Или другой пример – из «Пира во время чумы». Авторская ремарка: «Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею». Под стук ее колес теряет сознание Луиза и, приходя в чувство, вспоминает: «Ужасный демон // Приснился мне: – весь черный, белоглазый… // Он звал меня в свою тележку» (VII, 178)239.
Тень черного человека возникает и в другой «маленькой трагедии». Моцарт признается Сальери:
Эта бесовская тень падает на автора и в стихах «К Юрьеву»: «…повеса вечно праздный // Потомок негров безобразный» (II, 139), и в «Гавриилиаде»: «Друг демона, повеса и предатель».
И еще раньше, в полудетском французском автопортрете: «Сущий бес в проказах…» (I, 91). А потом в уже упомянутом дружеском каламбурном прозвище: «бес арабский (= бессарабский)». Дьяволиада продолжается и шуточный «штамп» отражается далее на восприятии друзьями пушкинской внешности: «Пушкин очень переменился и наружностью: страшные черные бакенбарды придали лицу его какое-то чертовское выражение; впрочем, он все тот же, – так же жив, скор и по-прежнему в одну минуту переходит от веселости и смеха к задумчивости и размышлению», – сообщает П.Л. Яковлев, брат лицейского товарища Пушкина, в письме знакомому 21 марта 1827 года240.
В паре «арап и царь» первый – «черный дьявол», но ведь и второй – «царь-антихрист»241.
Черный человек сродни антихристу, символ зла, он заклеймен, отмечен печатью, он всем окружающим чужд и враждебен. Такую ситуацию приходилось переживать Ганнибалу, и это подмечено Пушкиным. В «Начале автобиографии» он записывает слова своей прабабушки по поводу мужа: «Шорн, шорт, говорила она, делат мне шорни репят и дает им шертовск имя» (XII, 313). Параллель эта присутствует и в романе о царском арапе. Татьяна Афанасьевна Ржевская просит брата: «Не погуби ты своего родимого дитяти, не дай ты Наташеньки в когти черному диаволу» (VIII, 25).
229
Вольперт Л.И. Указ. соч. С. 60–51.
230
Там же. С. 63.
231
Шекспир Уильям. Полн. собр. соч. в 8 томах. Т. 6. М., 1960. С. 302 (перевод Б.Л.Пастернака). Ср. эту оценку с репликой князя Лыкова: «Изо всех молодых людей, воспитанных в чужих краях (прости Господи), царский арап всех более на человека походит. – Конечно, – заметил Гаврила Афанасьевич, – человек он степенный и порядочный…» (VIII, 22)
232
Там же. С. 290.
233
Отмечено Ю.М.Лотманом в докладе на конференции, посвященной 150-летию «Пиковой дамы» (Москва, Музей А.С.Пушкина, 5 декабря 1984 г.). См. также: Абрамович С.Л. К вопросу о становлении повествовательной прозы Пушкина // Русская литература. 1974. № 2. С. 59.
234
Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен, кн. Х, М., 1963. С. 91.
235
См.: Михайлова Н.И. Ораторское слово в «Пиковой даме». В сб.: Болдинские чтения. Горький, 1985. С. 116.
236
Библия. Книга Бытия. Гл. 9, 10. Ряд африканских и негритянских ученых усматривают в этой легенде корни «религиозного расизма».
237
Критика этой концепции дана в работе Ж. Сюрэ-Каналя «Африка Западная и Центральная». М., 1961. С. 59–62.
238
Даль Вл. Толковый словарь живаго великорускаго языка. Т. IV М., 1982. С. 594.
239
См. Россош Г. Тот «черный человек»: Эссе // Новое время. 1994. № 23. С. 34–35.
240
А.С.Пушкин в воспоминаниях… Т. II. С. 393.
241
Вспомним пушкинскую выписку из голиковского труда: «Народ почитал Петра антихристом».