Страница 26 из 45
Ибрагим, подобно блудному сыну из библейской притчи, возвращается к своему (крестному) отцу («явился к монарху с повинною головой», – запишет Бантыш-Каменский со слов Пушкина).
Так, наверное, и сам поэт предстал в глазах света «блудным сыном», который вернулся «в объятия государя» после многих лет странствий и ссылки220.
«Петр со всем семейством сел обедать, пригласив и Ибрагима. Во время обеда государь с ним разговаривал о разных предметах, расспрашивал его об Испанской войне, о внутренних делах Франции, о регенте, которого он любил, хотя и осуждал в нем многое221. Ибрагим отличился умом точным и наблюдательным. Петр был очень доволен его ответами; он вспомнил некоторые черты Ибрагимова младенчества…» (VIII, 11).
Начинается новое поприще Ибрагима. В его душе происходит перерождение: «Ибрагим, оставшись наедине, едва мог опомниться. Он находился в Петербурге, он видел вновь великого человека, близ которого, еще не зная ему цены, провел он свое младенчество. Почти с раскаянием признавался он в душе своей, что графиня Д., в первый раз после разлуки, не была во весь день единственной его мыслию. Он увидел, что новый образ жизни, ожидающий его, деятельность и постоянные занятия могут оживить его душу, утомленную страстями, праздностию и тайным унынием. Мысль быть сподвижником великого человека и совокупно с ним действовать на судьбу великого народа возбудила в нем в первый раз благородное чувство честолюбия» (VIII, 12).
Так возникает мотив сподвижничества, участия арапа в кипучей преобразовательской деятельности Петра. «Россия представлялась Ибрагиму огромной мастеровою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом. Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка…» (VIII, 13). Ибрагим становится в строй деятелей новой петровской России, он один из помощников и доверенных лиц Петра-реформатора. И в этом главнейший смысл образа пушкинского предка в романе222.
И еще об автобиографических моментах. В эпистолярной прозе Пушкина есть замечательные переклички со страницами его первого исторического романа. «Мне 27 лет, дорогой друг, – исповедуется Пушкин В.П. Зубкову о своем чувстве к Софье Пушкиной (1826 год). – Пора жить, то есть познать счастье <…> Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. – Следует ли мне связать с судьбой столь печальной, с таким несчастным характером – судьбу существа, такого нежного, такого прекрасного?..» (XIII, 311, 562). Сравним это письмо со словами Ибрагима, обращенными в письме к Леоноре: «Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственной судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного названия человека?» (VIII, 9) А вот новые сомнения Ибрагима, связанные уже с его петербургским сватовством: «Если б и имел в виду жениться, то согласятся ли молодая девушка и ее родственники? Моя наружность…» И далее: «Жениться! – думал африканец, – зачем же нет? ужели суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека потому только, что я родился под… (цифра пропущена. – А.Б.) градусом?»223 (VIII, 27). Пушкин как будто сквозь столетие увидел, прочитал документ, который тогда еще пылился в архиве, – подлинное письмо прадеда: Ганнибал (уже генерал и обер-комендант Ревеля) восклицает в прошении И.А. Черкасову, кабинет-секретарю императрицы Елизаветы Петровны: «…я бы желал, чтоб все так были, как я: радетелен и верен по крайней мере моей возможности (токмо кроме моей черноты). Ах, батюшка, не прогневайся, что я так молвил – истинно от печали и горести сердца: или меня бросить, как негодного урода, и забвению предать, или начатое милосердие со мною совершить…»224
Из окруженного холерой Болдина в октябре 1830 года Пушкин отправит письмо своей невесте Н.Н. Гончаровой: «Вы на меня видно сердитесь, между тем как я пренесчастнейшее животное уж без того…» (XIV, 119).
Пушкин в реальной жизни мечтает о женитьбе, сомневается, а в романе Корсаков поддразнивает Ибрагима: «С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером, твоим сплющенным носом, вздутыми губами, с этой шершавой шерстью бросаться во все опасности женитьбы?..» (VIII, 30).
На страницах пушкинского романа арап размышляет о своей предстоящей семейной жизни: «От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностью, а дружбу приобрету постоянной нежностию, доверчивостию и снисхождением» (VIII, 27).
Роман оставлен, а сам Пушкин, решив жениться, пишет письмо своей будущей теще: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца…» (XIV, 76, 404; подлинник по-французски).
Сопоставив именно эти тексты, Т.Г. Цявловская делает вывод: «Психологическая основа повести – душевный опыт самого Пушкина»225.
В черновой рукописи романа были и такие строки, относящиеся к арапу: «Целый день он думал о графине Д., следовал сердцем за нею, казалось, был свидетелем каждого ее движения, каждой ее мысли; в часы, когда он обыкновенно с нею видался, он мысленно собирался к ней, входил в ее комнату, садился подле нее разговаривал с нею, и мечтание постепенно становилось так сильно, так ощутительно, что он совершенно забывался» (VIII, 506). Абзац этот Пушкиным перечеркнут. Т.Г. Цявловская подметила: «Этим реальным ощущением того, что было только в мечтах или было, но отошло, отличался сам Пушкин». И привела выдержку из рассказов П.А. и В.Ф. Вяземских, записанных П.И. Бартеневым: «Пушкин говаривал, что как скоро ему понравится женщина, то уходя или уезжая от нее, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит ее с собой, сажает ее в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи, целует у нее руку и пр.». Цявловская справедливо заключает: «Пушкин обогащает образ Ибрагима собственными чертами». И опять обратимся к роману (глава III): «Ибрагим проводил дни однообразные, но деятельные – следовательно, не знал скуки. <…> Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка и старался как можно менее сожалеть об увеселениях парижской жизни. Труднее было ему удалить от себя другое, милое воспоминание: часто думал он о графине Д., воображал ее справедливое негодование, слезы и уныние… но иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец – он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слезы готовы были течь по его черному лицу» (VIII, 13–14). Т.Г. Цявловская: «…читаешь словно не об Ибрагиме, а о Пушкине»226. В романе много раз подчеркивается африканское происхождение Ибрагима, экзотичность его облика. В черновиках таких деталей было еще больше. Там, например, говорилось, что графиня «увлечена была в его объятия прелестью новизны и странности» (VIII, 521). Или: «Африканец вывел под руку несчастного франта» (VIII, 527). «Подобно многим пушкинским персонажам, образ Ибрагима многопланов, – отмечала Л.И. Вольперт в докладе на «Болдинских чтениях». – В нем проглядывают одновременно и черты исторической личности, прадеда поэта, биографией которого он так живо интересовался, и черты светского человека пушкинской поры, подобного Адольфу, герою Констана, в момент его страстного увлечения Элеонорой, и, как нам представляется, черты Отелло. Человек редкого артистизма, склонный к «игре» и перевоплощениям, Пушкин, возможно, временами ощущал себя и Ганнибалом, и Адольфом, и Отелло, а иногда и «разыгрывал» эти роли в жизни227. В мозаичном образе Ибрагима все эти ипостаси поэта слились воедино, соответствуют разным граням личности героя, просвечивают одна через другую»228.
220
«Символическая связь между отчим домом, отчиной и отчизной, родиной, между отцом и государем не требует особых доказательств», – писал кемеровский литературовед В.И.Тюпа в статье «Притча о блудном сыне в контексте «Повестей Белкина» как художественного целого» (Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 74– 75). В пушкинских «Воспоминаниях в Царском Селе» хозяйкой «родимой обители», куда лирический герой входит с «поникшей головой», как «отрок Библии, безумный расточитель», выступает «великая жена» – Екатерина II. «Притча о блудном сыне занимает в художественном мире Пушкина место исключительное. Сказки Пушкина, начиная с “Руслана…”, полнятся ею», – отметил В.Н.Турбин (Пушкин. Гоголь. Лермонтов. М., 1977. С. 66). В.И.Тюпа подчеркивал усиление этого мотива в период 1829–1830 гг.: «Помимо общеизвестных биографических обстоятельств, связанных с выношенным намерением жениться и обрести свой Дом, напомним стихотворение “Воспоминание в Царском Селе” 1829 года и работу в этом же году над переводом “Гимна Пенатам” Р. Соути, стихотворения болдинской осени “Отрок” (библейский мотив ухода) и “Два чувства дивно близки нам” и т. п. Наконец, напомним, что описание “немецких картинок” перенесено в текст “Станционного смотрителя” из задуманных ранее “Записок молодого человека”» (Болдинские чтения. Горький. 1983. С. 74). См. также: Гершензон М. Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 122–127.
221
Петр познакомился с герцогом Орлеанским в 1717 году в Париже. Тогда же состоялась встреча царя с малолетним королем Людовиком XV: Петр принял его из кареты на руки, сказав ставшие знаменитыми слова: «Всю Францию на себе несу». Тогда же он с юмором сообщил Меншикову: «Король матерой человек и гораздо стар летами, а именно семи лет, которой был у меня, а я у него» (Голиков И.И. Дополнения к Деяниям Петра Великого. Т. XI. СПб.: 1794. С. 396–397). Пушкин знал об этом письме, а в «Истории Петра» сделал специальную запись о визите царя в Париж (X, 233). (Именно во время этого визита Петр лично оставил сопровождавшего его арапа Абрама для учебы во Франции.) В честь пребывания Петра в Париже была выбита памятная медаль. На лицевой ее стороне – портрет юного Людовика в лавровом венке, на оборотной – изображение сцены встречи Петра с мальчиком-королем. Описание этой медали имелось в библиотеке Пушкина (см.: Модзалевский. № 233). Медаль выставлена сейчас в Эрмитаже (см.: Медали и монеты Петровского времена из коллекции Государственного Эрмитажа, Каталог. Л., 1974. № 52)
222
Ср. наблюдение В.О. Ключевского: «…Арап Ибрагим, к сожалению, остался недорисованным в неоконченной повести. Можно только догадываться по некоторым штрихам, что из него имел выйти один из петровских дельцов, людей хорошо нам знакомых по Нартовым, Неплюевым и др. Это – характеры резкие и жесткие, но хрупкие по недостатку гибкости, и потому не живучие: они вымирали уже при Екатерине II» (Русская мысль. 1880. № 6. С. 24).
223
Д.П. Якубович подметил интонационное сходство этих размышлений; Ибрагима с пушкинским наброском «Жениться! Легко сказать…» («Участь моя решена»). Он же записал: «Арап столь близкий и симпатичный Пушкину, что многое в последних главах звучит как автобиографическое, но женящийся «не по страсти, а по соображению» (см.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. IX. С. 282). Ср. также с размышлениями Евгения из «Медного всадника»: «Жениться? Ну… зачем женет?» Остроумный комментарий предлагает С.Л.Абрамович: «В этом внутреннем монологе мы вновь узнаем человека 1820-х годов. Неверие в счастье, разочарованность и в то же время возвышенное представление о дружбе, высокий идеал семейных отношений – все это характерно для мироощущения романтика пушкинской эпохи. По смыслу, а также по лексике и стилистике этот монолог очень напоминает разговоры и размышления Ленского» (Русская литература. 1974. № 2. С. 71).
224
Письма Абрама Ганнибала (Архивные документы.) Издал Н.Гастфрейнд. СПб.: 1904. С. 63.
225
Прометей. Т. 10. М., 1975. С. 53. На сходство этих текстов обратил также внимание Ю.Г.Оксман в комментариях к «Арапу Петра Великого». См.: Пушкин А.С. Собр. соч. в 6 томах. М.–Л. 1936. Т. IV. С. 716–717.
226
Прометей. Т. 10. С. 61, 62.
227
Ср. с наблюдением Ф.Ф.Вигеля, который в Одессе «раз шутя сказал» Пушкину, «что по африканскому его происхождению его все мне хочется сравнить с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго» (А.С.Пушкин в воспоминаниях… Т. I. С. 226). См. также: Михневич В.О. Дед Пушкина (Исторический вестник. 1886, январь. С. 87–143). Параллель «Пушкин – Отелло» стала общим местом для петербургского «высшего общества» в последние месяцы перед роковой дуэлью. Что верно подмечено в прекрасной книге «Пуговица Пушкина», принадлежащей перу итальянской исследовательницы-слависта Серены Витале: «В свете начали уже откровенно тяготиться этим человеком, который вел себя как дикарь, достойный своего африканского происхождения, как неистовый Отелло, как безумец» (Serena Vitale Il bottone di Puskin. Milano: Adelphi Edizioni, 1995. P. 292).
228
Вольперт Л.И. «Шекспиризм» Пушкина и Стендаля. В сб.: Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 62. Можно лишь предположить, с каким интересом воспринял бы Пушкин, доживи он до наших дней, сообщение ливийского лидера полковника Муаммара Каддафи, что Шекспир был арабским поэтом по имени шейх Спир, сыном шейха Зубаира. Профессор Леви Фоке из Шекспировского центра в Стратфорд-онЭйвон назвал это утверждение Каддафи «самой химерической из гипотез» (см.: «Досье», приложение к «Литературной газете», вып. 1, сентябрь, 1989. С. 32).