Страница 20 из 45
Немало сказано о Пушкине-историке, об историзме пушкинского мышления. Как и у каждого исторического писателя, было у Пушкина «любимое его время» в русской и всемирной истории – XVIII век, с которым он себя связывал, так сказать, по праву рождения (А. Битов). А в XVIII веке были свои главные герои, важнейший из которых – Петр I.
Для характеристики исторических воззрений Пушкина полезно вспомнить его неотправленное письмо П.Я.Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Что касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава, даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? <…> Оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!» (подлинник по-французски, XVI, № 1267). Вспомним и другое пушкинское письмо, написанное тремя годами раньше, через несколько месяцев после завершения работы над «Медным всадником». Поэт пишет жене о предварительной работе над историей Петра: «Скопляю материалы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник, который нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок» (1834, Х, 379).
Петр неизменно привлекал внимание Пушкина, стал героем многих его произведений – стихотворных и прозаических. В пушкинской «Петриаде» роман о царском арапе занимает особое место. Прежде всего потому, что он представляет собой одну из первых попыток создания новой русской исторической прозы. Появление его отвечало общественной потребности: «Век наш – по преимуществу исторический век, – писал Белинский. – Историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло собою все сферы современного сознания»155.
Именно Пушкин, «великий реформатор русской литературы» (по определению того же Белинского), взялся за решение важнейшей и труднейшей творческой задачи – написание исторической эпопеи. Форма романа привлекала своей демократичностью, доступностью. Говоря о народности басен Крылова, Пушкин писал в 1830 году: «Басни (как и романы) читает и литератор, и купец, и светский человек, и дама, и горничные, и дети. Но стихотворение лирическое читает токмо любитель поэзии. – А много ли их?» (XI, 154)
Эту же мысль Пушкин повторил и в 1836 году в «Письме к издателю»: «Поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде» (XII, 98).
«Роман преимущественно перед другими родами сочинений, – утверждал еще в 1828 году «Московский вестник», – пользуется всеобщей любовью и потому действует сильнее на народные нравы»156. При этом «Вестник» видит особенность романа в «описании частной, семейственной жизни».
Пушкин прекрасно чувствовал потребность в историзме художественной прозы. «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании, – писал он в 1830 году. – Валтер Скотт увлек за собою целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея!» (XI, 92).
Известно, что Пушкин и литераторы его круга придавали вопросам становления русской прозы большое значение. А.А.Бестужев-Марлинский в статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» констатировал «безлюдье в степи русской прозы»: «У нас такое множество стихотворцев (не говорю поэтов) и почти вовсе нет прозаиков; как первых можно укорить бледностью мыслей, так последних погрешностями противу языка. К сему присоединилась еще односторонность, происшедшая от употребления одного французского и переводов с его языка. Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на безделки»157. О.М. Сомов в «Обзоре российской словесности за 1827 год» констатировал преобладание стихов над прозою и «невыработанность» прозаической речи158.
«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат…» – эта пушкинская формулировка стала классической159.
Вынашивая замысел романа о царском арапе, Пушкин видел перед собой блестящий образец для подражания – историческую прозу Вальтера Скотта. Популярность «шотландского чародея» была поистине всемирной. «Вальтер Скотт решил наклонность века к историческим подробностям, создал исторический роман, который стал теперь потребностью всего читающего мира, от стен Москвы до Вашингтона, от кабинета вельможи до прилавка мелочного торгаша», – писал А.А. Бестужев-Марлинский160.
Причины этой популярности замечательно объяснил Пушкин, одновременно поставив английского романиста рядом с гигантами мировой литературы: «Что нас очаровывает в историческом романе – это то, что историческое в нем есть совершенно то, что мы видим. Шекспир, Гете, Валтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям»161 (XII, 195). Итак, главное – в демократизме изображения!
Приведем еще несколько красноречивых высказываний из русской литературной критики того времени.
«Историк учится писать у В.Скотта, философ удивляется, как умел он разгадать такие тайны сердца человеческого, которые понятны ему только через отвлеченные утомительные исследования», – пишет «Московский телеграф». И далее журнал отмечает непостижимую способность В.Скотта «изумлять, очаровывать, переносить читателя с каждым новым произведением в новый мир страстей, чувств, мыслей, окружать его каждый раз совершенно новыми предметами»162.
«Его романы, – подчеркивает Степан Шевырев, – могут заменить лета опыта, ибо они суть живое изображение мира действительного»163. Эти слова перекликаются с тезисом Ивана Киреевского об «уважении к действительности», который связывал формулу «поэт действительности» с творчеством Пушкина, и сам поэт принял эту формулу. Имена Пушкина и В. Скотта поставил рядом П. Вяземский, заметивший, что Пушкин «подобно В.Скотту есть преимущественно практический поэт»164.
В русле пушкинских суждений о В.Скотте находятся оценки Дельвига, который откликнулся на выход перевода романа «Анна Гейерштейн»: «В пяти томах нами объявляемого романа мы узнаем домашним образом Карла Смелого, Маргариту Анжуйскую и вдоволь наслаждаемся милым, беспечным нравом доброго короля Рене…»165.
От этих оценок разговор естественно переходил к проблемам создания русского исторического романа. «Русская история, русская старина не только могут быть источником поэтических созданий и романов исторических, но, может быть, их должно почесть одним из богатейших источников для поэта и романиста», – утверждает Н.Полевой166.
Эпоха Петра рассматривалась русской журнальной критикой в качестве одного из наиболее благодатных объектов исторического изображения: «Едва ли какая-либо история сравнится с одним временем Петра, где множество необыкновенных лиц и событий, борьба азиатских нравов с европейскими, появление женщин в обществах, толпа приезжающих иностранцев и проч., кажется, ждут творца-романиста»167.
П.И. Бартенев записал со слов пушкинского друга П.В. Нащокина: «Пушкину все хотелось написать большой роман. Раз он откровенно сказал Нащокину: «Погоди, дай мне собраться, я за пояс заткну Валтера Скотта!»168. (Интерес Пушкина к В. Скотту подтверждается и другими мемуарными свидетельствами, например, записью в дневнике М.П. Погодина 1 мая 1827 г.: «говорили о Скотте»169.)
155
Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Под ред. Венгерова. Т. XII. С. 453.
156
Московский вестник. 1828. Ч. 7. С. 169–170,171.
157
Марлинский А. Полн. собр. соч. СПб., 1838, ч. XI. С. 217.
158
«Северные цветы» за 1828 год. С. 78–79. Составитель сборника «Проза русских поэтов» (М., 1982) А.Л.Осповат справедливо отмечает: «Чистый стихотворец, поэт и только поэт – фигура довольно редкая в русской литературной действительности прошлого века, которая создала устойчивый писательский тип; это – профессионал, работающий в разных жанрах». Достоевский, сопоставляя русских романистов с западноевропейскими, утверждал, что русские романисты, прежде всего, предстают в качестве поэтов, а потом уже романистов.
159
А.З.Лежнев хронологически «выстроил» высокое здание пушкинской прозы: «Любопытна последовательность появления отдельных видов прозы у Пушкина, так сказать, филогения его эволюции: сначала дневники, критические заметки, анекдоты, то есть форма коротких записей, афоризмы, наброски мыслей и наблюдений, письма, трактованные как литературная данность (а такой характер они принимают у Пушкина очень рано); только потом повествовательная проза, причем он начинает ей уделять серьезное внимание лишь с конца двадцатых годов, наконец – публицистика и работы по истории» (Лежнев А.З. Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования. М., 1937. С. 21). См. также: Гей Н.К. Проза Пушкина. Поэтика повествования. М., 1989. С. 5–6.
160
Марлинский А. Полн. собр. соч. СПб., 1838. Ч. XI. С. 315.
161
Эту же черту отметил и В.Г.Белинский: «Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами современниками эпохи, гражданами стран, в которых совершается событие романа, и получаем о них, в форме живого созерцания, более верное понятие, нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история» (Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. V. С. 41–42).
162
Московский телеграф. 1826. Ч. 11. С. 186, 199–200.
163
Московский вестник. 1827. Ч. V. № XX. С. 413.
164
Московский телеграф. 1828. Ч. 22. С. 137.
165
Литературная газета. 1830. № 42, 25 июля.
166
Московский телеграф. 1829. Ч. 30. № 24. С. 463.
167
Московский телеграф. 1829. Ч. 28. № 15. С. 324.
168
Бартенев П.И. Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей в 1851–1860 годах. М., 1925. С. 35.
169
А.С. Пушкин в воспоминаниях… Т. II. С. 16.