Страница 19 из 45
Исследователи справедливо отмечают, что псковская ссылка поэта во многом определила его возросший интерес к ганнибальской линии своей родословной. Конечно, пребывание в дедовских владениях этот интерес усиливало, но можно привести доказательства того, что еще раньше, в годы южной ссылки, например, Пушкин задумывается о судьбе своих прославленных «арапских» предков. Жизнь и славные деяния Ганнибалов – это «сквозной сюжет» (выражение Ю.М. Лотмана) в пушкинском творчестве.
Уже в начале двадцатых годов Пушкин опрашивает оставшихся в живых свидетелей подвигов сына царского арапа – И.А. Ганнибала – Наваринского героя. «Его постановления доныне уважаются в полуденном крае России, где я в 1821 году видел стариков, живо еще хранивших его память» (XIII 313), – сказано в «Начале автобиографии». Устное предание – важнейший для Пушкина исторический источник, бесценный и незаменимый. (Недаром много лет спустя, собирая материалы по истории пугачевского бунта, он отправится в Оренбургскую губернию – опрашивать свидетелей крестьянской войны.)
И первая встреча юного поэта с двоюродным дедом П.А. Ганнибалом в 1819 году в Псковской губернии тоже не случайно оказалась «пришпиленной к бумаге»: Пушкин понимал, что разговаривал с главою ганнибальского рода145!
В конце января – начале февраля 1825 года Пушкин пишет брату Льву: «Присоветуй Рылееву в новой его поэме146 поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы» (XIII, 143).
Летом 1825 года Пушкин узнает, что его двоюродный дед Петр Абрамович находится при смерти. «Я рассчитываю, – сообщает поэт П.А. Осиповой в Ригу, – еще повидать моего двоюродного дедушку, старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, а между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда» (письмо от 11 августа 1825 года, оригинал по-французски; XIII, 205, 543). Поездка состоялась, и в руки Пушкина перешли фамильные бумаги старого арапа (в том самом ганнибальском кованом дорожном сундучке, который сейчас выставлен в Музее-квартире Пушкина на Мойке).
Итак, основа есть – семейные предания и документы. Постепенно Пушкину становится ясным и жанр будущего произведения – это должен быть роман в прозе!
Предчувствие новой формы ощущается в лирической концовке VI главы «Евгения Онегина». Пушкин как бы цитирует свое письмо к Вяземскому:
Как известно, прозой написано несколько сцен «Бориса Годунова», в том числе и сцена в корчме. Прозаическая вставка «вмонтирована» также в стихотворное послание к Дельвигу, озаглавленное «Череп». В основу его лег реальный эпизод: Вульф привез Пушкину в Михайловское череп от скелета, похищенного из склепа с помощью кладбищенского служителя другим дерптским студентом – поэтом Языковым. Скелет оказался останками одного из предков Дельвига! Послание, иронически перекликающееся со знаменитым обращением шекспировского Гамлета к черепу Йорика147, начинается в романтически-приподнятом тоне:
Здесь Пушкин неожиданно переходит к прозе. И извиняется: «Я бы никак не осмелился оставить рифмы в эту поэтическую минуту, если бы твой прадед, коего гроб попался под руку студента, вздумал за себя заступиться…» (Завершается послание восьмистишием.) Воображаемый сосуд из черепа предка готов. Осталось наполнить его искристым нектаром.
Замысел уже созрел. Анненков – очевидно, со слов друзей Пушкина – написал, что роман о царском арапе был задуман «еще в 1826 году»148. Скорее всего, окончательный план романа о царском арапе мог сложиться у Пушкина только после возвращения из ссылки, вернее – после известного разговора с царем 8 сентября 1826 года. Создалась качественно новая ситуация, Пушкин на какое-то время поверил в возможность сотрудничества с новым царем, даже увидел в нем черты его великого прадеда – Петра I: «Во всем будь пращуру подобен…» «Домашний» взгляд на историю сохраняется, меняются лишь ее действующие лица из числа предков. На смену выведенным в «Борисе Годунове» представителям «рода Пушкина мятежного» выступает другой прадед – Ганнибал, один из сподвижников царя Петра. «Такая позиция,– отмечено в одном из комментариев,– вполне соответствовала политическим «надеждам» последекабрьского Пушкина, автора «Стансов» 1826 года»149.
Подчеркнем, что Пушкин был отнюдь не одинок в своей оценке нового царя, в своих ожиданиях и иллюзиях. В «Кратком обзоре общественного мнения за 1827 год», представленном через Бенкендорфа Николаю I, директор канцелярии III отделения небезызвестный М.Я. фон Фок при характеристике так называемого среднего класса, в который входили «помещики, живущие в столицах и других городах, неслужащие дворяне, купцы первых гильдий, образованные люди и литераторы», писал о настроениях «этого многочисленного класса, составляющего, так сказать, душу империи», что «именно среди этого класса государь пользуется любовью и уважением»; «неутомимая настойчивость в работе150, одержанные Россией в Персии успехи, благородная и великодушная защита греков»… рассматривались, как доносил фон Фок, в «среднем классе» положительно151.
В условиях, сложившихся после поражения декабристов, Пушкин пришел к выводу, что в России только правительство может реально способствовать общественному прогрессу, и считал необходимым воздействовать на него в нужном направлении. Эта идея получила свое отражение и в пушкинской записке «О народном воспитании», составленной по заданию правительства, и в работе над историческим романом о петровском времени. «Интерес романа, – подчеркнул Б. Томашевский, – состоял в возможных параллелях между эпохой Петра и новым царствованием»152.
«Мотивы личного характера сыграли очень существенную роль в кристаллизации замысла этого романа, – как бы продолжила эту мысль С.Л. Абрамович. – Несомненно, Пушкину его герой был чем-то очень близок, и, вероятно, у него не раз возникала мысль о какой-то возможной аналогии между взаимоотношениями Петра Великого и Ибрагима в романе и его собственными, ныне складывающимися отношениями с новым государем»153.
Изменения в судьбах России и в личной судьбе поэта, конечно, повлияли на характер замысла исторического романа. Но сама идея художественного отображения петровского времени овладела Пушкиным намного раньше. В псковской ссылке он жадно вчитывается в исторические труды, имевшиеся в библиотеке Тригорского (в частности, изучает многотомные голиковские «Деяния Петра Великого»)154. Узнав из писем друзей о выходе сборника «Русская старина», где были напечатаны статьи А.Корниловича о «Нравах русских при Петре I», Пушкин просит брата: «Присылай мне Старину: это приятная новость». В конце февраля 1825 года он повторяет: «Да пришлите же мне Старину и Талию, Господи помилуй! – не допросишься» (XIII, 128, 147, 175). Эта же просьба звучит и в мартовском письме. (Вместе с тем следует оговориться, что на этом, раннем этапе знакомства с эпохой Петра материалов и документов для воссоздания исторической правды было у Пушкина явно недостаточно, что существенно осложнило работу над романом.)
145
Подробнее см.: Эйдельман Н.Я. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 33.
146
Речь идет о поэме К.Ф. Рылеева «Палей» (1825). Здесь Пушкин предвещает важнейший прием своего будущего романа: «экзотика арапа на историческом фоне» (подмечено Д.П. Якубовичем).
147
Ср. также стихотворную «Надпись на кубке из черепа» Байрона или «Череп» Баратынского. Между прочим, черновик «Послания к Дельвигу» находится в одной тетради с черновой рукописью романа о царском арапе (ПД. №836).
148
Анненков П.В. А.С.Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений. СПб., 1873. С. 190.
149
Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина (1826–1830). М., 1967. С. 243.
150
Ср. с тем, как Пушкин говорил о Петре: «неутомим». Эта характеристика Петра – в русле отечественной стихотворной традиции – от Ломоносова («Строитель, плаватель, в полях, в морях герой») и Державина («Строитель, плаватель, работник, обладатель») до пушкинских «Стансов»: «То академик, то герой, /То мореплаватель, то плотник, / Он всеобъемлющей душой, /На троне вечный был работник» (II, 342). Надо полагать, указанная оценка нового императора включена в отчет III отделения не без учета этой традиции: фон Фок, чуткий служака, преподносят Николаю I его эстетизированный портрет «в одеждах» Петра I.
151
Цит. по: Бродский Н.Л. А.С. Пушкин. Биография. М., 1937. С. 512–513.
152
Томашевский Б.В. Пушкин. Книга вторая. Материалы к монографии (1824– 1837). М.; Л., 1961. С. 508.
153
Абрамович С.Л. К вопросу о становлении повествовательной прозы Пушкина // Русская литература. 1974. № 2. С. 55.
154
То, что Пушкин к 1825 году уже был знаком с голиковскими «Деяниями», доказал И.Л. Фейнберг (см. его «Незавершенные работы Пушкина». 7-е изд. М., 1979. С. 86). Интересно отметить, что почти одновременно (примерно с 1526 года) над историческим романом из Петровской эпохи («Последний новик») работает И.И. Лажечников. Характерен его метод: «Прежде чем писать мои романы, я долго изучал эпоху и людей того времени, особенно главные исторические лица, которые изображал. Например, чего не перечитал я для своего «Новика»! Могу прибавить, я был столько счастлив, что мне попадались под руку весьма редкие источники…» (Цит. по сб.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. VI. Л., 1969. С. 175.)
Столетие спустя с такой же жадностью всматривается в петровскую эпоху А.Н.Толстой. Он рассказывал об этом времени «с тысячей подробностей, именуя каждого по имени и отчеству, с прибавлением всех титулов, должностей, упоминая о всех внутренних пружинах событий, – вспоминает Н. Смирнов-Сокольский. – Я наблюдал, как однажды он рассматривал у меня «Марсовую книгу», и мне показалось, что он рассматривает не гравюры, иллюстрирующие военные победы Петра, а как бы смотрит в окно… Каждая гравюра для него была не плоское застывшее изображение, каким оно было для нас, – у него это изображение оживало, двигалось: пушки стреляли, войска маршировали, корабли плыли». Можно себе представить, с каким трепетом изучал реалии Петровской эпохи Пушкин. (Не случайно он велит вделать в набалдашник своей любимой трости пуговицу с военного мундира Петра I, перешедшую к нему – вместе с преданием – по наследству от самого А.П. Ганнибала, царского арапа!)
Не вызывает сомнения знакомство Пушкина до 1827 года с взглядами на Петра I Ломоносова, Карамзина, декабристов, а также Руссо, Дидро и Вольтера. Как предположил И.Фейнберг, Пушкин, со слов Чаадаева, мог знать и содержание не изданных еще в то время сочинений князя Щербатова, читал в «Сыне Отечества» в 1819 году «Достопамятные повествования и речи императора Петра Великого».