О Христе по-другому. Подлинный смысл Страстей Христовых

Я прекрасно понимаю, что обычно подчеркивают роль Христа как Спасителя, признавая при этом, что «функционирование» или «механизм» этого спасения нам по большей части остается недоступен. Можно выделить несколько вторичных мотивов, сказать, что Христос Своими Страстями показал нам, до какой степени Он нас любит, или вспомнить о том, что Он дал нам тем самым пример, – признав сразу, что все эти мотивы не объясняют всего, что самое существенное по-прежнему от нас ускользает. Все эти богословы очень милы. Кучей доводов, благочестивых рассуждений и сравнений они пытаются заставить нас проглотить эту неудобоваримую пилюлю. Но сами при этом чувствуют, что пытаются оправдать то, чему нет оправдания, и заметно, что они и сами не очень удовлетворены собственными доводами. Конечно, претензии у меня не к ним, но к их богословию. Они же делают все, что в их силах. Как и я. У них хотя бы хватило смелости прибегнуть к божественности Христа и признать, что Он сыграл существенную роль в нашем спасении. Это уже немало. Они хотели примкнуть к Традиции. Если же в католичестве эта Традиция сводится сегодня исключительно к наследию св. Фомы Аквинского, то это не их вина, но последствия этого катастрофичны.

Об этом давно уже говорили некоторые чуть более трезвые, чем другие, богословы, например, францисканец отец Валентин-М. Бретон. Вспомнив постоянные богословские яростные споры между св. Бонавентурой и св. Фомой Аквинский, он так резюмировал суть проблемы: «Св. Фома был философом, и вдобавок к этому христианином. Он создавал философскую систему и сделал это столь совершенным образом, что его философия сохранилась бы, даже если бы христианство оказалось ложным, и можно быть томистом, не будучи христианином. Но христианство не ложно, и оно не совпадаем по объему с философией св. Фомы»67.

Когда Владимир Лосский, великий православный богослов ХХ века, занялся изучением Майстера Экхарта, то его первостепенной задачей было показать, что схоластическое богословие сделало невозможным опыт мистиков. Однако в ходе такого изучения он пришел к выводу, что мысль рейнского Майстера уже предполагает подлинный мистический опыт; но в то же время он обнаружил и показал, что мысль эта полностью опрокидывает весь понятийный аппарат философии св. Фомы и меняет значение ключевых слов в нем. Стоит признать, что его выводы сегодня повсеместно признаны специалистами по творчеству Майстера Экхарта.

Помимо всего прочего, брать богословие св. Фомы Аквинского за отправную точку позиции церкви именно по вопросу Искупления, будет правдоподобной, но зловещей шуткой. Для св. Фомы Христос никогда по-настоящему не страдал, ни физически, ни нравственно, ни в Гефсимании, ни на Кресте. Он всегда, от чрева Матери Своей, наслаждался «блаженным видением», что на богословском языке означает, что Его человеческая душа всегда наслаждалась вечным райским блаженством. Если Христос страдал лишь так и не больше, то и Бог Отец должен почувствовать тут Себя обделенным!

В любом случае, как можно подходить к пониманию тайны Креста, взяв за основу понятия Аристотеля? Вот только тексты Евангелий звучат все так же сильно. В Гефсимании Христос говорит: «душа Моя скорбит смертельно» (Мк 13: 34; Мф 26: 38), и у Луки читаем: «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Лк 22: 44). Феномен этот известен хирургам, такое случается с гиперчувствительными людьми в ситуации предельного страдания, это бывало, например, во время Первой мировой войны при ампутациях без анестезии. И это при том, что в Гефсиманском саду Христа еще не отдали на физические муки. То есть тут речь идет только о нравственном страдании, психологическом, но последствия от него такие же. Страдание это, следовательно, должно было быть такой степени силы, о какой мы даже представления не имеем. Итак, св. Фоме все-таки приходится хоть как-то учитывать то, что сказано в Евангелиях. Он все же признает, что Христос познал «начало печали» и «начатки страха», хотя и быстро их преодолел68.

Это уж точно насмешка над миром! И притом речь здесь идет о центральном моменте жизни Христа. Вместо того, чтобы попытаться понять тайну Страстей, угадать, что она покрывает собой, приоткрыть то, что может навести нас на след понимания, наш философ предпочитает вообще от нее отвернуться, поскольку тайна эта мешает его плоскому теоретизированию. Между Аристотелем и Христом св. Фома выбрал Аристотеля. Но речь ведь тут не о малозначимой подробности из жизни Христа. Отказаться всерьез отнестись к Страстям равнозначно добровольному отказу от сердцевины христианства, от смысла всей мировой истории. «Томизм», эта грандиозная и величественная конструкция, полностью отрицая самое главное, оказался сооружением, построенным на песке, а не на том, что поистине важно. И в самом деле, как верно заметил отец Валентин-М. Бретон, можно быть томистом, не будучи христианином, и даже лучше не слишком уж быть христианином, если вы непременно хотите быть томистом. Все это я понял, еще когда учился в семинарии в Париже. Но выбор я сделал другой, не тот, что у Фомы Аквинского, чем и навлек на свою голову немало неприятностей в лоне Римо-католической церкви еще даже до того, как стал священником. И как же можно считать учителем богословия того, кто полностью отказался от попыток всерьез понять тайну нашего Искупления?

Признание того, что мы чего-то не знаем, не искажает лик Бога. Но настаивать на правильности ложных объяснений, вот это катастрофа.

Тупик остается, и полный тупик.

Итак, вот вам богословие, которое отец де Мантьер вынужден преподавать в Кафедральной школе в Париже. И это богословие затем распространяют в приходах столицы и в епархии те священники, что получили образование в этой школе. Но к такому богословию примыкает и Бенедикт XVI, по крайней мере, если судить по его проповеди к началу Великого поста: «О какого рода справедливости может идти речь, если праведник умирает за грешника, а грешник в ответ получает благословение, причитающееся праведнику? Не получает ли каждый противоположное должному? На самом же деле здесь божественная справедливость предстает в своем глубоком отличии от человеческой справедливости. Бог уплатил за нас, Сыном Своим, цену выкупа, действительно чрезмерную цену». В этой последней фразе аккумулировано все. Тут и замена, и предельное страдание во искупление наших грехов. Сизифов камень снова поднят на вершину горы. Он не замедлит снова скатиться вниз, и повлечет за собой Католическую церковь, и падать она будет все ниже и ниже, с теми немногими, кто остался ей верен. Ведь «богословие заговора» уже никого не убеждает.

Буксующая традиция

И пусть прекратят жужжать нам во все уши о философии св. Фомы Аквинского, в основе которой лежит Аристотель. Этим понятиям уж 2400 дет! Аристотель сделал все, что мог, по возможностям своей эпохи, чтобы этот мир стал хоть немного понятнее. Это был настоящий гений. Никто этого не оспаривает. Но, к счастью, это не единственный великий философ в истории человечества. И, кроме того, наши знания о мире с тех пор все же немного продвинулись вперед. Что же касается богословия, разработанного на основе той философии, то его даже нельзя назвать христианским. Если мы примем базовое понятие Аристотеля, «чистое действие», то уже не сможем избежать теории предопределения в самом жестком ее варианте. Стоит посмотреть на доктринальную выжимку в статье «Предопределение» Католического богословского словаря отца Гарригу Лагранжа, чтобы в этом убедиться69. Хотя веками об этом забывали. Вернул томизму почетное место Лев XIII в самом конце XIX века. То есть воскресло это направление относительно недавно. Церковь успела, было, напрочь о нем забыть и спокойно жила себе веками без него. Кроме того, даже цитадель доминиканского томизма в Тулузе, и та немного отошла от него в 196970. Действительно, ненадолго богословам вроде бы удалось избавиться от опеки этой надоевшей томистской метафизики, и не только в Тулузе: «Некоторые, – писал Клод Жеффре, – вместо того, чтобы обеспокоиться крушением классической метафизики, приветствуют его как залог освобождения для христианского богословия. Сомнительный альянс между Богом философов и Богом Иисуса Христа наконец разорван, и богослов наконец-то свободен сказать то, что ему было доверено в Откровении»71.

67

Valentin-M. Breton. St. Bonaventure (Aubier, 1943, p. 71–72).

68

Thomas d’Aquin. Somme théologieque. III a, q. 15, a. 6 ad primum et a. 7 ad primum (éd. Revue des Jeunes, p. 176, 182).

69

François Brune. Hélas, Qu’avons-nous fait de son amour? (Le temps présent, 2008, p. 159–195).

70

Henry Do