Страница 8 из 23
Заканчивая обозрение основных женских качеств в области мысли, чувства и воли (то есть в области душевной жизни в целом), Астафьев делает необходимое уточнение: «Мы говорим о женщине типической, ничего пока не утверждая о тех женщинах, которые своими стремлениями, задачами и симпатиями более или менее успешно затемнили и исказили в себе самый тип, отклонились от него» [22: 68]. Не удивлюсь, если у читателя возникнет мысль, что обрисованная Астафьевым «типическая женщина» выглядит не настолько симпатичной, чтобы отклонения от этого типа всегда считать его «искажениями» и «затемнениями», с учетом сугубо негативного оттенка этих слов. Разве не очевидны те «отклонения от типа» (например, в сторону более широкого ума, не столь подверженного «капризам» настроения и т.д.), которые были бы на деле просветлением духовного облика женщины?
В связи с высокой вероятностью подобных сомнений уместно отметить следующее. Во-первых, Астафьев не рисовал портрет той «вечной женственности», на которой не лежит «пыль земли» и которую можно встретить только «в царстве мистических грёз», куда имел свободный доступ его современник В. С. Соловьев. Астафьев также не занимался «обличением» женщины в духе Шопенгауэра и Отто Вейнингера (1880–1903), автора знаменитого сочинения «Пол и характер» (1902). Астафьев не воспевал и не обличал, а изучал женщину, то есть решал задачу, которую мы почти никогда не ставим перед собой «в жизни» и которая кажется нам, по известным причинам, какой-то «неправильной» по отношению к женщине. Но только решая эту «неправильную» задачу, мы можем узнать о женщине нечто, что имеет типическое значение; кстати, именно этого знания нередко не хватает «в жизни», где мужчина слишком часто не понимает, что поступки женщины в значительной степени определяются ее родовыми чертами, а не индивидуальными особенностями.
Во-вторых, Астафьев использует (скорее всего, безотчетно) известный литературный прием: обрисовав сначала в основном не самые лучшие черты женщины, вытекающие из ускоренного характера её психического ритма, он затем обращает наше внимание на черты, куда более привлекательные и к тому же общественно важные.
Прежде всего, Астафьев напоминает: самые разные авторы говорят о том, что «в понимании индивидуального, живого, цельного женщина далеко превосходит мужчину» [22: 73]. Восхищение женским чутьем давно стало общим местом; в то же время нередко говорилось «о неспособности женщины к пониманию общего и абстрактного», причем говорилось порою и сторонниками женской эмансипации, вроде упомянутого ранее Миллямладшего. Но, утверждая нечто аналогичное, Астафьев предлагает взглянуть на дело и несколько иначе, подчеркивая не столько неспособность женщины к отвлеченному мышлению, сколько отсутствие у нее интереса к отвлеченным понятиям. Интерес женщины весь сосредоточен на «окружающей действительности <…> во всей ее конкретности, во всей живой целости и во всех индивидуальных оттенках ее явлений». Именно с таким направлением женского интереса связана самая ценная особенность женщины: «чуткая способность угадывать душевные движения тех, с кем она имеет дело». Конечно, эта способность делает женщину во многих случаях «хитрее мужчины», позволяет ей успешно «пользоваться окружающими людьми и характерами для своих целей». Но та же «изумительная способность» позволяет ей «угадывать неожиданные и капризные желания очень маленьких детей, тяжелобольных и дряхлых стариков, перед которыми мужчина тем беспомощнее становится в тупик» [22: 77].
Можно сказать и шире: с «этой чуткой способностью угадывать душевные движения тех, с кем она имеет дело», связано «громадное превосходство» женщины над мужчинами во всех тех сферах жизни, где необходимо обращаться с людьми, как с личностями [22: 79]. Отношение мужчины к другим людям по преимуществу внешнее и прямолинейное: он хочет высказать им ту или иную мысль, заставить их служить той или иной цели, очень часто не принимая в расчет их личных особенностей. Напротив, женщина чувствует, что имеет дело «с моральными, цельными, живыми индивидами», у каждого из которых есть свой собственный внутренний мир. Для женщины характерно умение «угадать другого» и одновременно – умение «сколько нужно дать угадать себя»; а это и есть то, что называется тактом, или деликатностью, считает Астафьев.
Отсюда ясно, что женщина «вообще от природы лучшая воспитательница, чем мужчина, и тем лучшая, чем более нежна и чутка индивидуальность воспитываемого, чем эта индивидуальность менее окрепла, сосредоточилась и замкнулась в себе <…>. Никогда мужчина не поймет так точно, верно и сочувственно всех оттенков характера вверенного его заботам юного существа и никогда не сумеет с такой любовью и так легко приспособить к этим особенностям свои воспитательные средства и приемы, как женщина» [22: 82]. Астафьев особо подчеркивает умение женщины воспитывать легко и непринужденно, не вызывая в воспитаннике «тягостного чувства совершаемого над его “я” насилия». Парадоксальным образом именно «слабая» женщина способна воспитать сильного человека, ибо ее воспитательные приемы «не ломают индивидуальных особенностей ребенка, втискивая их в одну общую, безличную рамку и создавая таким образом бесхарактерных общечеловеков, шаблонных людишек вместо людей» [22: 83]. Заметим: раскрывая роль женщины как воспитательницы, Астафьев одновременно отстаивает педагогический индивидуализм, подчеркивая, что «сильно и живо только индивидуальное, характерное», и осуждая «современное воспитание», которое «стремится стать исключительно общественным, стадовым, обезличивающим», убивающим «внутреннего человека». С точки зрения Астафьева, «противовесом этому злу» может служить только семейное воспитание, которым «руководит женский ум и женский такт».
Однако роль женщины, по мнению Астафьева, не ограничена воспитанием детей, хотя уже одно это имеет огромное культурное значение. Существует и менее очевидная роль женщины в жизни вполне зрелых и притом выдающихся мужчин. Поясняя этот момент, Астафьев напоминает сначала, что женщина «мыслит, менее контролируя свою мысль, менее отчетливо», а значит, и «менее научно». Поэтому «самые преимущества женского мышления могут с успехом проявляться только в сравнительно более узком горизонте», в круге «непосредственно окружающей ее, предлежащей ей и живущей на ее глазах действительности», то есть там, где быстрое понимание индивидуального, конкретного факта важнее, чем понимание «отвлеченного правила, общего отношения, закона». Широкий горизонт является привилегией мужского мышления, не лишенного, тем не менее, недостатков, которые являются, как говорится, продолжением его достоинств. Здесь Астафьев присоединяется к мнению Милля, согласно которому образованные мужчины «легко впадают в непонимание действительных фактов: в них они часто не видят того, чтό в них действительно есть, а видят то, чтó теория заставляет искать в них» [22: 90]. Общеизвестна склонность мужчин к доктринерству, к тому, чтобы «деспотически ломать и вещи и людей для приведения их во что бы то ни стало в согласие с логическими требованиями своей системы», отмечает Астафьев. При этом, считает он, мужской ум не способен исправить себя, следуя своими путями, «путями науки, проповеди, системы». Исправление может осуществиться лишь путем «интимного общения отвлеченного мужского ума с живым и конкретным женским». Более того, Астафьев уверен: едва ли «найдется хотя одно истинно великое и плодотворное произведение ума и чувства», в возникновении которого «не участвовало бы это влияние женщины, отрезвляющее, умеряющее и приводящее отвлеченную мысль к гармонии с действительной жизнью и к пониманию ее правды и права». Однако, добавляет Астафьев, «результат общего труда олицетворяется в мужчине». Именно по этой причине роль женщины в успехах культуры, выходящих за пределы воспитания, несправедливо остается, в значительной степени, анонимной.