Страница 1 из 23
Н. П. Ильин
Истина и душа. Философско-психологическое учение П. Е. Астафьева в связи с его национально-государственными воззрениями
Знай: чистая душа в своем исканье смутном Сознаньем истины полна.
Предисловие
В определенном смысле эта книга является продолжением моего исследования «Трагедия русской философии» [1], поскольку знакомит читателя еще с одним мыслителем, чье творчество приходится на последнюю треть XIX столетия, то есть на период, который с полным правом можно назвать золотым веком русской философии.
Вместе с тем, очевидно и основное отличие этой работы от упомянутого выше исследования, в котором, наряду с общей концепцией истории русской философии, даны портреты трех мыслителей – И. В. Киреевского, Ап. А. Григорьева и Н. Н. Страхова, – заложивших основы русской классической философии. При этом я рассмотрел лишь самые характерные черты их творчества, самые ценные элементы их вклада в «тезаурус» национальной мысли.
В предлагаемой вниманию читателя работе он найдет портрет только одного русского мыслителя, а точнее, даже не портрет, а объемное, можно сказать, голографическое изображение его творчества. Почему я выбрал для такого изображения именно философа, психолога и публициста Петра Евгеньевича Астафьева (1846–1893)? Какую-то роль сыграл факт из моей личной философской биографии. Прочитав в молодости статью П. Е. Астафьева «Воля в знании и воля в вере» [2], я особенно остро почувствовал, что в истории русской философии существовали незаурядные, талантливые мыслители с кардинально иными взглядами на основную задачу философии, чем взгляды представителей так называемой «религиозной философии». Именно с этой работы Астафьева началось мое необратимое движение по пути решительного пересмотра истории русской философии, принципиальной «переоценки ценностей» в этой области национальной культуры.
Существует и еще одно обстоятельство, побудившее меня обратить особое внимание именно на П. Е. Астафьева. Дело в том, что нет, пожалуй, другого крупного русского мыслителя, «забыть» о котором с таким усердием стремилась бы эмигрантская историография русской философии. Известный opus magnum В. В. Зеньковского его просто не упоминает; в популярной книге Н. О. Лосского ему отведена одна и притом сомнительная строчка [3]; в «Очерках по истории русской философии» С. А. Левицкого Астафьева снова нет, и т.д.
А как обстоит дело с наследием П. Е. Астафьева сегодня? За последние тридцать лет (после начала «возвращения русской философии») издан единственный сборник его работ, притом издан крайне безграмотно и с какой-то хамской небрежностью [4]. В новом «энциклопедическом» словаре по русской философии Астафьеву отведена статья, сравнительно обширная – и совершенно пустая, игнорирующая практически все принципиальные положения его философско-психологического учения [5]. В довершение всех бед, появился некий «земляк» Астафьева, из числа тех, кто высасывает кровь своей жертвы единственно с целью ускорения собственного «карьерного роста» [6].
Тем не менее, основная причина, по которой я счел необходимым посвятить Петру Евгеньевичу Астафьеву отдельную монографию, связана не только и не столько с желанием восстановить справедливость, попранную в его случае с какой-то запредельной наглостью. Основная причина – иная.
Творческое наследие Астафьева можно по достоинству оценить, только рассмотрев его как можно полнее. Но дело не в том, что в этом наследии все одинаково ценно, в равной мере бесспорно и т.д. Скажу больше: в нем есть откровенно сомнительные положения, причем нередко именно их Астафьев отстаивает особенно упорно. Но в том-то и заключается «секрет Астафьева», что эти сомнительные положения оказываются у него тесно связанными с положениями несомненными; и если эта связь упускается из виду, вместе с сомнительным утрачивается и несомненное в его подлинной глубине.
Я далек от намерения «интриговать» читателя и потому уже в «Общем введении», следующем за этим предисловием, попытаюсь разъяснить, о единстве каких сильных и слабых сторон творчества Астафьева идет речь и каким образом это единство может стать отправной точкой для развития его идей. Но, конечно, принципиальную ясность в эти идеи и в возможность их творческого развития может внести только внимательное прочтение и обдумывание как предлагаемой монографии, так и особенно трудов самого Астафьева.
Остается добавить, что данная работа не требует обязательного знакомства с «Трагедией русской философии»; тем не менее, это знакомство весьма желательно. Упомяну также мою обзорную статью «Формирование основных типов национальной идеологии от М. В. Ломоносова до Н. Я. Данилевского» [7]; особенно в части, посвященной здесь «ранним славянофилам», читатель найдет материал, напрямую связанный с содержанием книги, которую он держит в руках. Однако, в общем и целом, всю принципиально необходимую информацию из указанных сейчас источников я включил или в основной текст, или в примечания к нему. Обращаю внимание читателя на то, что ряд примечаний (номера которых указаны в квадратных скобках) имеет пояснительный или прямо разъяснительный характер.
И наконец, два замечания чисто технического характера. Во-первых, курсив в цитатах, если не оговорено особо, принадлежит П. Е. Астафьеву, но все жирные выделения сделаны мною. Во-вторых, цитируя Астафьева, я сохранял, за самыми редкими исключениями, авторскую пунктуацию.
Общее введение
«Понять Канта значит выйти за его пределы» [8: VI]. Эти слова маститого неокантианца Вильгельма Виндельбанда (1848–1915) не означают, конечно, что мы лучше поймем Канта, глядя на его учение как бы извне, со стороны. Поступая так, мы, скорее всего, ничего не поймем в его взглядах. Напротив, мы должны сначала углубиться в учение Канта и открыть его скрытый потенциал, который и выведет нас за пределы, достигнутые автором.
Но и этим сказано еще не все. Потенциал определенной философской концепции постигается нами тем яснее, чем очевиднее становятся для нас ее недостатки. Только надо помнить о том, что недостаток недостатку рознь. Есть недостатки, которые лежат на поверхности, так что их опознание, не составляя особого труда, в то же время и не является каким-то важным открытием. Так, у Астафьева нетрудно заметить недооценку логического мышления, его значения в «экономии душевной жизни» сравнительно со значением чувства и воли. В определенной степени мы имеем здесь дело с наследием славянофильского «антирационализма», о несостоятельности которого мне уже приходилось говорить прежде [1: 95–125]. Недопустимо игнорировать этот дефект в сочинениях Астафьева; однако нет оснований и преувеличивать его влияние, тем более, что Астафьев не был последовательным (или фанатичным) «антирационалистом», а в ряде работ и вовсе сбрасывал его путы (например, раскрывая связь мысли с понятием; см. главу 8).
А если подойти к вопросу об «антирационализме» Астафьева основательнее, то станет ясно: он совершенно справедливо считал, что первичным проявлением жизни субъекта является не акт мышления, а чувство усилия. Но он был неправ, перенося это вполне верное убеждением на все этапы развития субъекта, не замечая (а точнее, далеко не всегда отмечая достаточно ясно), что на высших ступенях развития акт мышления не менее значим, чем чувство усилия, что здесь чувством и волей обладает уже не просто субъект, а мыслящий субъект. Таким образом, отмеченный недостаток является, в случае Астафьева, продолжением достоинств его взгляда на первичное выражение субъективности. Понять это, повторяю, весьма важно, даже принципиально важно, но ничего революционного с точки зрения философии и психологии выявление этого обстоятельства еще не содержит.