Опыт № 1918

– По-твоему, УГРО – вне политики, вне классовой борьбы?

– Чем меньше политики будет в УГРО, тем лучше, по-моему.

– Вот это да-а-а, – протянул Ульянов, поворачиваясь к «молодым». – Приехали… контра уже прямо под носом у нас, а мы её где-то на Васькином острове ищем… – Он с приказчичьим шиком погасил самокрутку о подошву. – А насчет того, чтоб два месяца без сознания быть… Свежо, как говорится, предание, а верится с трудом! – Ульянов мигнул молодым, как бы показывая: как я с бывшими-то балакаю? И спуску – ни на грош!

– Вот что, Александр Васильевич, – Сеславинский почувствовал отвратительный басовый гул в голове, донимавший его после первой контузии, – я вижу, вы как-то особенно хотите выставиться перед сотрудниками и мишенью для этого избрали меня! – Сеславинский, как учили когда-то в корпусе (перед боем на шпагах), расслабил кисти рук и сделал маленькую паузу, чтобы почувствовать как теплеют ладони. Вместо этого пальцы только похолодели, а к басовому гулу в виске присоединилась острая иголка флейты-пикколо. – Напрасно вы избрали предметом меня! Потому, что вам тогда придется ответить перед всеми товарищами на несколько моих вопросов! – Сеславинский старался, чтобы отвратительная рожа Ульянова не расплывалась в глазах от гнева, стянувшего голову обручем. – Вот первый вопрос. (Боже, как пригодилась «скороговорочка» Салькова!) Расскажите товарищам, как и почему вы не попали в мобилизацию четырнадцатого года? Напомню, я тогда добровольцем пошел на фронт. И не в гвардию, на что имел полное право, а в пехотную дивизию!

– А мне что скрывать? – Ульянов откинулся на спинку стула, широко расставив ноги. – У меня во всех документах это прописано. Щас вот в партию прошение подал, так там тоже прописал. В четырнадцатом году был арестован за организацию забастовок на «Скороходе», осужден по политической и выслан за реку Акатуй! Плохо вы там у себя в Чеке работаете, если даже этого не знаете! – он хохотнул, весело поглядывая в зал.

– Мы работаем неплохо, – Сеславинский старался не повышать голос, – а потому знаем, что в четырнадцатом году вас действительно арестовали и выслали. Но не в Акатуй, а в Пермскую губернию. И не по политической статье, не за политику, а за воровство с фабрики «Скороход». И фамилия ваша, Александр Васильевич, была не Ульянов, чем вы гордитесь, как бы намекая на дальнее родство с вождем пролетариата, а Урванов. Что вы скрываете и по сию пору!

– Что?! – взорвался Ульянов. – Что?! Ну, ты ответишь за это, контра! – он дрожащими руками принялся вытаскивать свой пистолет.

– Я готов отвечать, но по-революционному, перед товарищами. На открытом суде. А если ты хочешь по-уголовному, – только тут замерший на миг зал как-то сразу заметил «люггер» в руке Сеславинского, который он держал на уровне бедра, – я готов и к этому! – и вышел из зала, пройдя мимо бьющегося в истерике Ульянова. Того с трудом удерживали трое крепких сотрудников.

– Неприятная история, – задумчиво сказал начальник УГРО Кирпичников, к которому Сеславинский зашел прямо после скандала с Ульяновым. Он разглядывал Сеславинского даже с некоторым интересом, будто видел его впервые. – Только что мне сообщили, что готовится приказ о моем переводе на должность заместителя начальника УГРО. А начальником, судя по всему, планируют поставить Ульянова. Как человека «из рабочих» и с дореволюционным тюремным стажем. – А откуда у вас информация по Ульянову? Сальков?

– Точно так! – кивнул Сеславинский.

– Узнаю Андрей Алексеича! – засмеялся Кирпичников. – У него, бывало, мышь не проскользнет, чтобы отдельной записи в архиве следственного управления не оставить.

Кирпичников помолчал, поигрывая пальцами на столе и даже, кажется, напевая какую-то веселенькую мелодию в усы.

– Придется, кажется, воспользоваться личными связями, – проговорил Кирпичников, снимая трубку. – Соедините с Москвой! Товарищ, Питер на проводе! Передайте товарищу Дзержинскому, – сказал он невидимому секретарю, – Кирпичников из УГРО. Прошу полминуты! – И кивнул Сеславинскому, чтобы тот не выходил.

Вопрос о лже-Ульянове с Дзержинским был решен даже быстрее, чем в полминуты.

– Пока что личные связи действуют лучше, чем официальные представления, – Кирпичников вздохнул. – Подготовьте вместе с Сальковым, я ему позвоню, материалы по этому Ульянову. – А мне, поверите ли, он поначалу даже понравился отчасти. Эдакой своей бойкостью. – Он покивал головой, как бы сетуя на свою оплошность: – Стареем-с… – и прищурился. – А вы, случаем, не племянник ли генерала Либаха, Франца Францевича, будете? – и не дожидаясь ответа: – Папеньку вашего коротко не имел чести знать, хоть и встречались не единожды, а вот с Францем Францевичем приятельствовали. Да-с, приятельствовали. И даже в ваше ярославское имение ездили поохотиться. На зайцев. С гончими. Так он чуть было моего гончака не пристрелил. Охотник был неважнецкий, Франц Францевич, не тем будь помянут, – Кирпичников кивком отпустил собеседника.

– Да, Александр Николаевич, – уже в дверях приостановил он Сеславинского. – К делу уже не относится, – Кирпичников по-кроличьи дернул носом и Сеславинский сразу вспомнил, что «кролик» было его домашнее шутливое прозвище, – но знать бы надо… Урванов-Ульянов был с шестнадцатого года нашим платным агентом.

Глава № 8

Глеб Иванович Бокий не знал, что такое похмелье. Сколько и какую бы дрянь он ни пил – на следующий день голова была чистой и свежей. Насколько свежей и чистой могла быть голова секретаря Петроградского комитета РСДРП(б) в 1918 году. Да еще и отвечающего за разведку и безопасность. И сидящего под началом Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича.

Правительство республики, испугавшись немецкого наступления на Питер, только что перебралось в Москву. Бокию пришлось организовывать переезд и отвечать за безопасность поезда, регулярно развлекая Бонч-Бруевича оперативной информацией. Бонч окопался в 75-й комнате Смольного, изображая нечто среднее между главой охранки и начальником фронтовой разведки. Ни в разведке, ни тем более в охранных делах бедняга Бонч не смыслил ничего, но пыжился, напрягая Бокия по тысяче мелочей.

– Интеллигентный еврей во власти – это уже опасно, – философствовал Бокий, развалившись в кресле у доктора Мокиевского. – А если ему дать возможность казнить и миловать…

Мокиевский, рассматривая на свет мензурки, – он разводил спирт – сверкнул стеклами пенсне в сторону Бокия.

– Говорят, он хороший организатор.

– Да-да, – иронически подтвердил Бокий, – особенно в части обеспечения себя и своего патрона. У Ильича слабость – икорка, огурчики… «А что-то, Бонч, у нас икогка всего тгех согтов, – передразнил он Ленина. – Пгидется вас гасстгелять, как саботажника!»

– На фоне питерской голодухи икорка и огурчики уже неплохо…

– Его максимум – оборудовать квартиру для хозяина, – Бокий покосился на молодую женщину, внесшую в кабинет жареного кролика. – Теплый сортир и лифт со второго этажа на третий. И то не догадался шахту лифта хотя бы обшить досками.

– Они так боятся даже в своем Смольном?

– Они боятся даже в своем собственном нужнике…

– Чего?

– Что войдет кто-нибудь и скажет: «Ты что здесь делаешь?»

– Любите вы их, Глеб Иванович!

– Я их знаю, а люблю только спирт, когда именно вы его разводите, запах жареного кролика и перспективу поехать с вами на Острова…

– Конечно, вы ведь уверены, что спирт, который я вам налью, – не метиловый, кролик – хоть и жертва научных экспериментов, но не инфицирован сибирской язвой…

– Зато компанию на Островах вам обеспечиваю! И почти полная гарантия от гонореи!

– Так зовите и своего дружка Бонча, раз уж гарантии!

– У него, знаете, такая постная рожа, – Бокий взял с подноса большую водочную рюмку, понюхал и поставил ее обратно, – что любое развлечение становится равно веселым, как ихняя зауряд-лекция по марксизму. Я на днях по обязанности сидел на одной. Бр-р… – Бокий поднял рюмку. – А в целом… – Он выпил, закатил глаза, изображая особое удовольствие, и шумно выдохнул. – В целом, боюсь, что в хороший дом в Англии его управляющим не взяли бы!