Опыт № 1918

Оказалось, что за знакомыми фасадами домов на Васильевском прячутся вторые и третьи дворы с какими-то темными и вонючими переходами, проходными дворами, перелазами через дровяные сараи и конюшни, каждый или каждая из которых могли огрызнуться револьверным или винтовочным выстрелом, приманить к себе детским криком, чтобы из-за угла ударить финкой в сердце, прикинуться нищенкой, чтобы протащить мимо милиционеров упаковки кокаина. Открывались входы в дворницкие, из них – люки в подвалы, где копошились в темноте и грязи ослепшие от света фонарей люди, мужчины, женщины, дети… Всё это человеческое месиво шевелилось, кричало, пищало, закрывалось от света, умирало тут же от туберкулеза, тифа, страшных язв и гниющих ран, запах которых заставлял терять сознание даже бывалых сотрудников УГРО. Из бывших. Они, кстати, держались дольше, хотя и признавали, что «в наше время» ничего подобного не видели.

А «бывших» в УГРО оказалось немало. Начиная с начальника, Аркадия Аркадьевича Кирпичникова, которого среди своих бесчисленных знакомых припомнила как-то тетушка Сеславинского – Зинаида Францевна. Сеславинскому иногда казалось, что сухой и сдержанный Кирпичников готов признать его, по фамилии-то он уж наверняка знал присланного из ЧК нового сотрудника, но беседы с начальником дальше служебных надобностей не шли. Хотя Сеславинский и поддерживал Кирпичникова в главном: тот рискнул привлечь в УГРО прежних сотрудников сыска. Впрочем, после того, как по совместному решению сходняка урок «с политикой» было решено сжечь архив сыскного отделения и архив сгорел дотла, необходимость в присутствии «бывших» уже сомнению не подвергалась, – они по памяти восстановили основную часть архива.

Имена сотен жуликов: квалификацию их (карманник, домушник, медвежатник-килечник, марвихеры, фармазонщики, невиданные никем шопен-филлеры), фамилии, многочисленные клички, «ходки» – когда, куда, за что и с кем из однодельцев, – имена их шмар, марух, адреса малин и проч., проч., – тысячи и тысячи точнейших сведений перекочевали из их припудренных сединой голов, в новый, свеженький архив Петроградского УГРО. Гимназисты, студенты, солдаты, не снявшие еще обмоток, рабочие с окраин, Бог весть как собравшиеся вместе на третьем этаже старинного здания на Адмиралтейском проспекте, с удивлением слушали, как немолодые, солидные люди «ботали по фене», припоминая какие-то события и персонажей, сошедших, казалось, со страниц Шкляревского и сыщика Путилина. И только когда странные и страшные персонажи всплывали вдруг из уголовно-революционной мути, пьяные, накокаиненные, озверевшие как волки, сунувшие лапу в капкан, отстреливающиеся, прикрывающиеся детьми как щитом, – только тогда становилось видно, как эти «старики» и «бывшие» спокойны и хладнокровны, как умелы и разумно бесстрашны. И как выгодно отличаются они от нервной, взвинченной, озлобленной и интригующей массы новичков, сражающихся не только с нарастающим уголовным валом, но еще и между собой, делящих между собой пространство, куски и огрызки власти, влияние и те десять-пятнадцать процентов прибыли, которые перепадали штатным сотрудникам УГРО от денег, возвращенных в казну или ограбленным частникам.

На этом фоне Сеславинский особенно раздражал молодежь – против него интриговать было легко: бывший офицер, да еще прикомандирован из ЧК.

– А хто он, хто, что мы должны ему доверять? – услышал он однажды, войдя в общий зал. Спиной к нему перед десятком «молодых» выступал Александр Ульянов, рабочий-партиец со «Скорохода». – Он с белых офицеров, говорят, корпус какой-то пажский закончил, а мы у него под началом ходить должны? А приказания отдает хто? Кирпичников Аркадий Аркадьич! Тоже из бывших, из старого сыска! Нас партия учит одному: не спрашивай, виноват он или не виноват, не спрашивай, участвовал он или нет, а спроси – какого он происхождения, какого образования, и больше никаких вопросов не задавать!

Сидевшие лицом к Сеславинскому делали Ульянову разные знаки, но тот то ли не замечал, то ли сознательно не хотел видеть, какие рожи строили они, заставляя его обернуться.

– Классовая борьба, как нас Маркс учит, тока начинается, и если мы в своих рядах не вытравим контрреволюцию, масса трудящаяся нам не простит! – он обернулся, наконец, и торжествующе смотрел на Сеславинского. – Мы у себя на грудях змею контрреволюции греть не будем!

В тишине Сеславинский подошел к столу, возле которого стоял Ульянов.

– В чем вопрос, Александр Васильевич? – от мгновенного напряжения он даже припомнил отчество Ульянова, которое, казалось, никогда не знал. – Где вы контрреволюцию нашли?

– Да в тебе, – ухмыльнулся Ульянов. – Третью облаву выходим, наших двух уже подстрелили, а бандитов всё взять не могём! Может, хто стучит им? Из наших?!

Сеславинский впервые вдруг понял, что такое «социально близкие» и наоборот. И был даже благодарен «скороходовцу» Ульянову за то, что тот раз и навсегда отучил его от дворянско-интеллигентского сюсюканья с народом, от которого не смогла отучить даже война. «Народ – богоносец; мы, дворяне, все виноваты перед народом…» И вот он стоял перед Сеславинским, ухмыляясь, народ-«скороходовец» Ульянов, а другой, народ – сброд, сидел на ломаных венских стульях, дымил самокрутками, плевал на наборный паркетный пол и раздавливал бычки дырявой подошвой башмаков и сапог. Сеславинский вдруг вспомнил, как не далее чем вчера к нему подошел «спец из старых» Алексей Андреевич Сальков, начавший уже восстанавливать справочный и регистрационный отделы УГРО, и, глядя чуть в сторону, сказал: «Боюсь, будет атака на вас, Александр Николаевич. От наших. Хотят бучу поднять против спецов и «бывших». Вы – первый. Как дворянин и выпускник Пажеского корпуса». Сеславинский не сразу отреагировал – он почему-то чувствовал сотрудников УГРО своими, людьми, соединенными грозным делом в особую семью. Как воспринял Сальков эту паузу в разговоре, Сеславинский не понял, хоть и запомнил всю информацию, которую тот пробормотал скороговорочкой. Эта «скороговорочка» сейчас, в момент атаки Ульянова, пришлась к месту.

– Значит, по-вашему, контрреволюция – это я? – Сеславинский скинул кожанку и повесил ее на спинку стула.

– Это не по-нашенскому, а по Марксу!

– Может быть, вы скажете, в какой работе Маркса это написано? – Сеславинский медленно снял ремни офицерской портупеи, расстегнул ворот гимнастерки. – Сколько я знаю, всё ваше знакомство с Марксом основано на тех двух занятиях, которые я проводил с сотрудниками УГРО.

– Мне ваше образование не нужно, – Ульянов уселся возле стола и закинул ногу на ногу, будто щеголяя настоящими «скороходовскими» козловыми сапожками. – У меня социальное чутьё есть. Как вы и учили! – Он засмеялся, повернувшись к «молодым», как бы ожидая их поддержки. И тут же получил её: кое-кто в зале хихикнул. – У нас, в Московско-Нарвской заставе, социальному чутью с детства, в цеху учат!

– А моё социальное чутьё вот где! – Сеславинский резко повернулся спиной к сидящим в зальчике и задрал вверх гимнастерку вместе с нижней рубахой. Левая часть спины и бок были иссечены багровыми шрамами-рубцами. Между которыми сизо-черные пороховые пятна-полосы расчертили бесовско-лихую татуировку.

– Я после окончания Корпуса был распределен в гвардию, – Сеславинский повернулся к притихшей аудитории лицом, медленно и спокойно заправляя рубашку и гимнастерку в брюки, – но по личной моей просьбе был направлен в действующую армию. Служил в артиллерии и разведке. Дважды ранен и контужен. Год провел в госпиталях.

– В поезде императрицы Александры Фёдоровны?

– Да, сразу после второго ранения был вывезен именно в её санитарном поезде.

– И дочки царские за тобой ухаживали?

– Я был без сознания более двух месяцев, а потому не знаю, кто выхаживал меня в это время. Может быть, и царские дочери. Они были при этом поезде сестрами милосердия. Но я кровью своей заслужил возможность жить и чувствовать себя полноценным гражданином своего отечества. И в том числе – служить в УГРО. Бандиты были во всех государствах и при всех социальных устройствах. И, думаю, будут еще долго. Вот почему я здесь и почему борюсь с бандитами. А что такое ваша «контрреволюция» – я не понимаю. Думаю, и вы тоже.