Латгальский крест

Здание красного кирпича двойной кладки получилось мощным, как крепость: в случае чего в нем запросто можно было бы держать длительную осаду. Фортификационная надежность не помешала итальянскому мастеру проявить и изрядную эстетическую изощренность.

Вдоль фронтона на уровне второго этажа из лепных алебастровых выкрутасов, хищных лилий и орхидей вылезали, траурные от паровозной сажи, крутобедрые наяды и грудастые нимфы. В нишах стрельчатых окон прятались хмурые чугунные воины с дротиками и кривыми ножами, а в час ясного заката центральная башня вокзала вспыхивала кафедральным витражом, ослепительному разноцветью которого могла бы позавидовать роза Шартрского собора. Вокзал, увы, оказался последним творением странствующего маэстро. Под конец строительства он сошел с ума и вскоре удавился в местной психлечебнице, что за цементным заводом. Там и сейчас лечат психов. Похоронили архитектора тут же, на Латышском кладбище у замковой часовни. На могиле невезучего итальянца до сих пор грустит кособокий ангел с оббитым лицом.

Место «корриды» – на восточной окраине, за водонапорной башней – было выбрано не случайно: пассажирские и скорые еще не начинали тормозить перед станцией. А экспрессы «Балтика» и «Латвия» – те летели вообще как сумасшедшие, они не останавливались в Кройцбурге, неслись прямиком до самой Риги. Экспресс – вот главное испытание. «Балтику» мы ждали в четыре пятнадцать, «Латвия» появлялась ровно в семь вечера.

Семичасовой экспресс был прекрасен и страшен. Как огнедышащий дракон. Должно быть, такой же сплав ужаса и восторга испытывали древние рыцари, выходившие на поединок с чешуйчатым пожирателем девственниц.

Идеальная обувь для «корриды» – кеды, лучше всего, конечно, китайские, «Два мяча». Встать на рельсы в сандалиях, тем более в ботинках решится лишь самоубийца. Подошва должна быть эластичной, а главное – чуткой.

Вот ты встаешь на рельсы. За твоей спиной садится солнце. Сентябрьское небо розовеет, как фруктовый зефир. Рельсы расплавленной ртутной стрелой сходятся на горизонте.

Из пустоты, из звона кузнечиков, из вечерней одури умирающего лета возникает тихий звук – не звук, предчувствие звука. Твои пятки ловят зуд металла. Шепот стали, щекотное предвкушение летящего к тебе ада. Рельсы начинают петь – высокий звонкий голос, ангельское сопрано. Наконец на горизонте вспыхивает лимонная искра. Лобовые стекла локомотива отражают закатное солнце.

И это солнце несется прямо на тебя.

Как шаровая молния, как расплавленный болид.

Машинист включает сирену: вот он – трубный рык разъяренного дракона. Рев ужасен, думаю, примерно такой звук вгонял в ступор средневековых витязей. Не дай бог в этот момент растеряться или ощутить слабость – ком в горле, узел в желудке, дрожь в коленях. Не дай бог! Ведь теперь счет пойдет не на секунды – на мгновенья. И выражение «твоя жизнь на кону» в данном случае не фигура речи, а факт.

Мы валялись на насыпи. Курили, пуская по кругу обмусоленную «Шипку». Мы ждали «Балтику». Было около четырех, только что прогромыхал товарняк, жаркая череда чумазых цистерн, не меньше сотни.

Гусь лениво поднялся, поплелся к рельсам собирать наши медяки и гвозди; товарняк плющил пятаки в тончайшие – не толще бритвы – золотые чешуйки, из длинных гвоздей получались приличные лезвия для финок. Гусь брел вдоль рельса, нагибаясь и подбирая очередной трофей. После смерти отца он стал молчаливым, каким-то сонным, казалось, он постоянно что-то обдумывает.

– Мамаша его, – Арахис кивнул в сторону путей, он говорил негромко, – в штопор вошла. По-черному. У сверхсрочников в общаге керосинит…

– По-черному, – повторил Женечка Воронцов. – Они ее там, как сидорову козу… Сверхсрочники…

– Заткнись, а! – перебил его мой брат.

– А что? Батя по телефону…

– У баб такое бывает, с горя… – Сероглазов, морщась, затянулся и ловким щелчком стрельнул чинариком в заросли крапивы. – Психика у них херовая. У нас в Потсдаме у одной врачихи ребенок умер, так она после всю эскадрилью…

– С горя? Да? – Валет зло сплюнул. – Еще один доктор, твою мать! Из Потсдама! Если хочешь знать, я сам в Германии родился…

– В Германии? Да ну! – Сероглазов вскочил на колени. – В Германии он родился! И в пеленках оттуда уехал! А я пять лет в Германии жил! Пять лет, в Дессау – три и в Потсдаме – два! Если хочешь знать, у меня там даже немка была. Баба взрослая, из обслуги! Понял!

– Сопли тебе утирала, да? – Валет уже стоял на коленях. – Немка! Как звали немку? Как звали?

Сероглазов открыл рот и растерялся.

– Врешь! – радостно заорал брат. – Врешь все! Немка…

– Мужики! – Арахис рычащим басом перекрыл ругань. – Кончай базланить! «Балтика» на подходе – давай жребий тянуть!

Все сразу успокоились. Брат достал из кармана коробок, вытащил оттуда шесть спичек. Обломал у двух концы.

– Только не ты! – буркнул Сероглазов. – Ты жухаешь. Пусть Чиж!

– Как тут сжухаешь, Серый? – возмутился брат. – Ну как?

– Ладно, отдай! – покровительственно пробасил Арахис. – Чиж, давай!

Я сложил спички, выровнял, закрыл левой ладонью правую. Из моей руки торчало шесть одинаковых коричневых головок.

– Ну? – Я протянул Сероглазову. – Давай, Серый.

Он вытянул длинную. Безмятежно сунул ее в рот, закусил.

– Следующий?

Женечка протянул руку, но Валет опередил его. Он выдернул короткую.

– Ага! – выкрикнул торжествующе. – Ну, кто со мной?

Меньше всего мне хотелось оказаться на рельсах с братом. – Женечка, тяни. – Я повернулся к Воронцову.

Тот пристально разглядывал серные головки спичек, что-то бормотал. Колдовал – наверное, состязаться с Валетом ему тоже не очень хотелось. Я сидел спиной к железной дороге. С востока донесся шум поезда, потом далекий гудок.

– «Балтика»? – оживился Валет.

– Рано. – Сероглазов по-взрослому вскинул руку с часами. – Четыре ноль два. Товарняк какой-то…

– Женечка! Не томи! – Арахис прохрипел надсадным разбойничьим басом.

Шум нарастал, поезд приближался.

Женечка ухватился было за крайнюю спичку, но, передумав, вытянул из середины. Длинную. Он выдохнул и заулыбался. «Вот дьявол», – пробормотал я про себя. Женечка, словно подстреленный, раскинул руки и медленно упал навзничь в траву. Локомотив загудел снова. Теперь уже можно было различить перестук колес. Я протянул спички Арахису.

Арахис выпучил глаза и скроил зверскую рожу. Черный как жук, он уже был волосат везде, где только можно, даже на спине. Его мамаша, гарнизонная красавица радикально гнедой масти, со вполне предсказуемой кличкой Кармен – на концертах самодеятельности в Доме офицеров она утробным контральто пела цыганские романсы, аккомпанируя себе на гитаре с алым бантом, – сумела передать сыну лишь окрас, все остальное досталось от отца – хохла Головятенко, круглолицего амбала, похожего на циркового борца.

– Тяни! – крикнул я, стараясь перекрыть шум приближающегося поезда.

Локомотив снова загудел.

– Ну что там… – Валет привстал, вытянул шею.

Его глаза расширились. Просто как в мультфильме, когда у кого-то от ужаса глаза превращаются в две тарелки. Я обернулся. Состав – длиннющий товарняк – был совсем рядом. Гудок истерично завывал – с промежутками, точно машинист сошел с ума.

На рельсах стоял Гусь. Он стоял спиной к поезду, тощий и черный, как стручок. Наклонив голову, он закрывал лицо ладонями.

Валет – он уже поднялся на четвереньки – с места рванул к путям. Так срывался соседский боксер Дюк, когда ему бросали теннисный мяч. Мы все замерли. Не знаю, кричал ли кто-то, адский рев сирены и гром колес перекрывали все.

Локомотив, старый электровоз со звездой во лбу и хищным оскалом стальной решетки – я даже разглядел лицо машиниста, – был метрах в десяти. Валет подлетел к рельсам и, схватив Гуся в охапку, отпрыгнул назад. Они покатились с насыпи. Над ними, громыхая и звеня, понеслись вагоны, груженные лесом. Толстые стволы рыжих сосен были стянуты ржавыми якорными цепями.