Страница 7 из 17
– Соль? – грозно спросил дед.
– Чижик, – мать тут же обратилась ко мне. – Передай дедушке соль, пожалуйста.
Соль, перец, горчица и хрустальный флакон с уксусом уютно устроились на мельхиоровом подносе рядом со мной. Схватив соль, я вскочил и тут же все опрокинул. Из склянки с горчицей на скатерть выползла желтая жижа. Резко пахнуло уксусом.
– Раззява! – радостно крикнул брат.
Отец брезгливо сморщился, мать отвела глаза. Я замер с вытянутой рукой; в кулаке была зажата солонка. Дед поднял глаза.
– Поставь! – Он взглядом указал перед собой. – Соль из рук в руки не передают. Примета плохая.
5
Спустя годы я рассказал брату про то утро в санатории, про фуникулер, про адмирала с русалкой на груди. Про то, как моряк учил меня нырять по системе карибских охотников за жемчугом. – Ну зачем? Зачем ты все время врешь? – Брат горестно покачал головой, точно я его смертельно расстроил. – С тобой как с человеком, а ты…
Родителей не было. Разговор происходил вечером, на кухне, в редкий момент затишья в нескончаемой череде наших междоусобиц. В приливе откровенности, как дурак, я признался в том давнем приключении.
– Ты был с нами. – Брат говорил медленно, явно сдерживая раздражение. – Я помню. Ты был с нами все утро. В бассейне. И потом. Когда гуляли по парку.
Мне было прекрасно известно, что последует дальше. Что скажу я, что ответит он. Какого черта я все время лезу на рожон? Зачем? Господи, кому и что я хочу доказать? Кому? Себе, в первую очередь.
– У него не было пальца. – Я выставил руку и показал. – Вот этого!
Наши ссоры напоминают обвал в горах. Случайно сорвался булыжник, залепил другой, потом третий, и вот посыпались-покатились под откос камни – не удержать лавину. Несется камнепад, растет, ширится. Сметает-крушит все на своем пути. – Я говорю правду! – мрачно отрезал я.
Запахло гарью. Валет выругался и, схватив сковороду, сунул ее под кран. Пар, шипя, взмыл к потолку. Мы собирались жарить яичницу.
– Ты посмотри на себя! – Он с грохотом швырнул сковороду в раковину. – Ты ж врун! Урод! Ничтожество!
Брат, похоже, ошпарил себе руку. Со злостью он вывернул кран до упора, подставил ладонь под воду.
За окном совсем стемнело. Малиновая благость заката вытекла в лиловый кисель сумерек. Клеенка на столе блестела, словно залитая сизым лаком. Лицо Валета казалось совсем темным, лишь белая майка да зубы. Должно быть, так выглядят те самые карибские ловцы жемчуга.
– Я говорю правду, – упрямо повторил я.
Вода громыхала в жесть раковины.
– Правду говорю! – крикнул громче.
Валет повернулся. Лениво ухмыльнулся. Воняло сырой гарью и жженым маслом.
– Докажи.
Я оглядел кухню. Как? Валет, снисходительно улыбаясь, наблюдал за мной. Потом он закрутил кран. На кухне стало совсем тихо.
– Докажи, – повторил он почти ласково.
У меня тряслись руки. Как? А он улыбался. Больше всего на свете мне хотелось сейчас вмазать изо всех сил по этой улыбке. Да, родной брат был единственным человеком в этом мире, способным взбесить меня за одну секунду. Уверен, он мог сказать то же самое и обо мне.
Валет старше на год, всего на тринадцать месяцев. Мы с ним похожи, но, всегда и везде есть это проклятое «но», но природа, Бог или кто там занимается изготовлением нас, людей, – так вот, этот творец явно израсходовал все свое старание на брата. Меня же слепил наспех, без особого азарта. Я – как неудачная копия картины, как бракованный оттиск с гравюрной доски. Как никому не нужный повтор. В этом есть логика, если согласиться с братом, что мое появление на свет не было запланировано и является скорбным результатом стечения непредвиденных обстоятельств.
Наше проклятое сходство было для меня досадно стократ – я рос, изо дня в день видя перед собой лучшую вариацию самого себя. Чуть выше, чуть грациознее, чуть мускулистее. Не вихры – локоны. Глаза не просто серые – стальные. Линия подбородка решительнее, жестче. Даже голос, господи, даже голос – и тот у него ниже и глубже тембром.
Мы стояли на темной кухне. Я – зло подавшись вперед. Он – лениво привалившись к стене, изображая небрежную вальяжность. Но мне-то было известно: там, внутри, клокочет кипящая лава.
– Правду говорю! – Я грохнул ладонью по столу.
– Правду?
Он отклеился от стены, подошел, встал напротив. Нас разделял стол, квадратный кухонный стол, накрытый клеенкой. – Правду? – тихо повторил, выдвигая ящик стола.
Там хранились ножи. Он достал один, кухонный, с деревянной ручкой. Древний, старше нас обоих, его точили столько раз, что лезвие стало узким, как шило. Валет приблизил острие к моей руке. Легонько ткнул. Я вдавил ладонь в клеенку, но руку не убрал.
– Ты ж боишься боли, – сказал, дыша мне в лицо. – Я-то знаю…
Он надавил сильней. Больно, но терпимо.
– Скажи: «Я все придумал».
От Валета воняло сигаретами и мятой, должно быть, зажевывал, чтоб мать не учуяла. Острие впивалось сильнее.
– Просто скажи: «Я врал».
– Нет. Не врал.
Я видел силуэт моей распластанной руки и узкую полоску стали. Валет надавил сильнее. Боль стала почти невыносимой. – Нет! – выкрикнул я. – Нет! Нет!
– Да! Да! Скажи да, сволочь!
– Нет!
– Мразь! – рявкнул Валет мне в лицо. – Ничтожество! Тварь! Ты никому не нужен на этом свете, понимаешь? Никому!
Он размахнулся и всадил нож мне в руку. Звук – хруст, точно разделывают цыпленка. И деревянный стук. Нож воткнулся в стол. Моя рука, словно морская звезда, которую пригвоздили, как трофей, – последнее, что я запомнил, прежде чем потерял сознание.
Впрочем, мне повезло – лезвие прошло как раз между лучевыми костями кисти, между указательным и средним пальцами. Сталь пробила мякоть. Ни сухожилия, ни нервы не были задеты. Как сказал доктор, исход мог быть гораздо (гораздо! – и грозно поднял указательный палец) печальнее, вплоть до полного паралича пальцев. А так – неприметный шрам, ничего страшного.
Там, в госпитале, Валет божился, что хотел меня просто припугнуть, метил между пальцев. Метил, но промахнулся. Ну не маньяк же я какой-то, не садист, твердил он, промазал просто. Просто промазал, понимаешь…
5
Откуда у нас взялась такая игра – бог знает. Мы называли ее «железкой» или «корридой». Арахис уверял, что это разновидность дуэли, принятой у испанских моряков, когда левые руки участников поединка привязывают веревкой друг к другу, а в правую дают по ножу. «А если один левша?» – подначивал Арахиса ехидный Сероглазов.
Женечка Воронцов слышал, что у «лесных братьев» так проверяли новых членов банды. Отец его, майор Воронцов, служил в особом отделе, и Женечка действительно мог обладать секретной информацией.
«Сдрейфил – в расход!» – И Женечка, выставив указательный палец, стрелял в воображаемого труса.
Не знаю, не знаю – тоже сомнительно. Испанцы – возможно. Литовцы и латыши – маловероятно. Мне виделись в той забаве наши родные, русские, корни. Больше всего она напоминала «русскую рулетку» – та же концепция: «Жизнь – копейка, судьба – индейка». Только вот роль револьверной пули в нашем варианте играл поезд, желательно курьерский или скорый. Товарняки, особенно с цистернами, ползут еле-еле. Никакого азарта, от товарняка даже ребенок увернется.
Правила просты, без веревок и ножей: два участника встают на рельсы – каждый на свой – берутся за руки. Поезд приближается. Тот, кто первым спрыгнет с рельса, проиграл.
Наш Кройцбург, конечно, – захолустье. Но ему повезло, он лежит на прямой между Ригой и Москвой, и его железнодорожный статус куда выше муниципального. Один вокзал чего стоит: башню с кованым флюгером на остром шпиле – крестоносец на коне (после войны крест на щите закрасили красной звездой) – видно даже с латышской стороны Даугавы.
Вокзал построил полтора века назад Джузеппе Монзано, ненароком застрявший в латгальской глуши архитектор из Милана. Об этом оповещала еле различимая надпись на позеленевшей доске у входа. Ностальгия по бергамским закатам в сочетании с провинциальной тоской породили архитектурное чудовище. Темпераментный Джузеппе храбро смешал мавританский стиль с поздней немецкой готикой, щедро приправив французским барокко.