Страница 17 из 28
Фильм Валерьян смотрел вполглаза, то и дело осторожно скашивая взор с экрана на Инну. Ладонь её лежала на привинченной к металлическому поручню сидения дощечке, совсем рядом с его ладонью, однако Валерьян, удерживаемый её отстранённой, независимой позой, так и не взял ладонь в свою.
XII
Инну с тех пор в колхозе он не встречал, смотреть кино она больше не приходила.
Истосковавшийся Валерьян наведался в Дрёмово сам, но Инны разыскать не смог. Парень, что тоже чистил тогда коровник, сказал, что несколько дней назад она получила из дома телеграмму и сразу уехала в Кузнецов.
– Отца вроде у неё скрутило совсем. В больницу уложили, – сказал однокурсник Инны.
Погано сделалось у Валерьяна на душе – словно бы он о близком человеке в трудный момент позабыл. Мгновенно вспомнился их разговор на тёмной деревенской улице, короткий, но яркий рассказ про непутёвого пьяницу-отца.
– Не вернётся уже сюда, значит? – не удержался он.
Парень, пригретый нежданно прорезавшимся сквозь облака солнцем, разморено зевнул:
– А чего-то возвращаться? Осталось-то…
Оставалось всем им трудиться “на картошке” действительно немного.
В двадцатых числах сентября работы закончились. Пятничным утром к колхозному правлению пригнали те самые автобусы, что везли студентов сюда из Кузнецова. Провожать их явился председатель. Даже небольшую речь произнёс, благодарил за помощь, по-крестьянски простецки, но вместе с тем душевно напутствовал.
Завидев Валерьяна, председатель пожал ему руку.
– Бывай, парень. Здорово ты нас тогда выручил.
Его квартирная хозяйка, заглянувшая в правление по какому-то своему делу, произнесла в сердечном сочувствии:
– Езжай уж, а то, поди, измаялся совсем. Всё ходил, ходил влюблённый…
Валерьян дёрнул уголком рта и полез внутрь автобуса.
По возвращении в Кузнецов он налёг на учёбу. Лекции, занятия в библиотеке, подготовка курсовых…
Второй курс давался ему ощутимо легче, чем первый. Он наловчился быстрее и, главное, подробнее вести конспекты. Он тратил меньше усилий, отыскивая в толстых библиотечных томах нужные разделы, точнее выбирал в них то, что облегчало решений заковыристых уравнений или задач. Даже теоремы, громоздкие доказательства которых преподаватели требовали выводить в безукоризненной последовательности, становились ему яснее, проще.
Зато всё поразительнее, страннее делалось окружающее…
Всё больше студентов, его сокурсников втягивалось в чтение центральных газет. Вернувшись из деревни, они читали жадно и помногу, проглатывая номера “Аргументов и фактов”, “Комсомольской правды”, “Известий”, выстаивая перед киосками долгие утренние очереди. Если газеты заканчивались в продаже раньше, чем подходила очередь, студенты, чертыхаясь, спешили к следующему, ибо знали, что потом, после занятий, во всём городе их будет не достать.
Множились среди них и поклонники недавно открытых на телевидении передач. Год-полтора назад даже новостные выпуски мало кого привлекали, в них не находили почти ничего, кроме занудства и скуки. Сейчас же многие изнывали в ожидании пятничных вечеров – именно в такое время в эфир выходили выпуски программы “Взгляд”.
В последующие дни, в минуты перекуров у входного крыльца, в столовой в перерывах между парами, увиденное обсуждали, горячась, споря из-за репортажей, многое додумывая, домысливая, договаривая от себя.
Сюжеты “Взгляда” ввергали в оторопь, изумляли.
Ржавые, пожираемые барханами остовы сейнеров в заброшенном порту иссыхаюшего Арала… Отравленная мазутом речная вода, поверхность которой вспыхивает с одной спички… Рок-н-ролльные концерты, надрывающиеся певцы, исступлённая куча-мала у сцены…
Всё чаще, явственнее вспоминался Валерьяну Арбат, его ораторы, музыканты, карикатуристы. Многое из того, о чём рассуждали, о чём спорили теперь вокруг, он слышал несколько месяцев назад в центре Москвы, видел на плакатах, рисунках.
Раздражённее, злее от недели к неделе делались разговоры.
За несколько дней до 7 ноября, когда курсу уже объявили место и время сбора праздничной колонны, Саня Вилков взялся самолично тормошить однокурсников:
– Не опаздываем, слышите? – требовательно напоминал он каждому. – К девяти на месте железно всем надо быть.
Студенты кивали равнодушно, без рвения. Федя Девятков, круглощёкий увалень-разгильдяй, вдруг огрызнулся сердито:
– А всем-то – какого хрена? Я вообще в комсомоле не состою и ни на какие демонстрации ходить не обязан.
Вилков осёкся, заморгал удивлённо:
– 7 ноября – праздник, годовщина революции…
– Да на хрен эту революцию! Если б не она – жили б теперь как люди.
– Федя, ну чего ты несёшь? “Огонька” что ли начитался? – начал было стыдить Вилков, но лицо его было растерянное.
– А мне и без “Огонька” всё ясно. В магазины что ли сам не заглядываешь? Всюду пусто – подчистую.
Вилков натянуто улыбнулся.
– Федя, ну это же временно. Завезут. Что ж теперь, на демонстрацию не ходить?
– А я вот лично не пойду! И чего там, в самом деле, седьмого праздновать? – выкрикнул Девятков с нарастающим раздражением. – Что жрать скоро нечего станет?
Перепалка между ними возникла в лекционном зале, в перерыве. Чем громче пререкался Девятков, тем тише делалась непринуждённая болтовня вокруг, шутки, смешки. Спустя минуту они умолкли совсем. Спицына поддела Вилкова язвительно:
– Про то, во сколько на демонстрацию приходить, нам уже десять раз объявили – не забудем. Вот бы, комсорг, лучше сказал, когда дефициты, наконец, закончатся.
Вилков замычал вконец растерянно, заозирался по сторонам, но никто из студентов заступаться за него не стал.
На ноябрьскую демонстрацию Валерьян отправился скорее по привычке. Из их группы человек пять на неё не явились. Он, помня прошлый год, попытался сразу затеряться в хвосте колонны, подальше от лозунгов и транспарантов, но его перехватил куратор Михаил Владимирович и всучил плакат с профилем Ленина и надписью: “Слава Великому Октябрю!”.
– Вперёд становись, сразу за транспарантом, – распорядился он и подстегнул ворчливо. – Да палку, палку выше держи. Чтоб над головой Ленин был. Понял?
Колонна, в отличие от прежних лет, собралась довольно жидкая. Не все в ней были по-праздничному веселы. Иные, топчась у тротуара, отводили, словно стыдясь, от красных знамён глаза, готовые улизнуть при первой возможности куда-нибудь за угол, в подворотню.
– Согнали опять, ч-чёрт, – бурчала за спиной Валерьяна какая-то баба.
Колонна собиралась возле парка Авиаторов. Затем, вбирая по дороге всё новые и новые группы демонстрантов, топала по Советской, потом по проспекту 50-летия Октября к центральной площади.
Митинга как такового предусмотрено не было. Обыкновенно демонстранты доходили строем до площади, а оттуда разбредались кто куда. Многие уходили в парк, располагавшийся поблизости, сразу за зданием обкома КПСС. Старики, семьи степенно прохаживались по его засыпанным, шуршащим палой листвой аллеям, дети тянули за собой на верёвочках округлые и продолговатые красные шарики. Парни, мужики разбредались компаниями по дальним закуткам, ища, где сподручнее раскупорить водочную бутыль.
Однако сейчас, когда демонстрация достигла уже середины площади, возникла заминка. На гранитную трибуну, над которой нависал слегка наклонённый корпусом вперёд, памятник Ленину, взошёл человек.
– Дорогие товарищи! Поздравляю вас с семьдесят второй годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции! – заперхал оттуда глуховатый, с натужной хрипотцой, голос.
Голова колонны остановилась в полутора десятках метров от трибуны, и Валерьян узнал первого секретаря обкома Артемьева. Тучный, с нездоровым, багровым лицом, непривычный к уличным речам, он так и сяк приноравливался к микрофону, глухо прокашливался.
Нежданную речь первого секретаря демонстранты слушали более с удивлением, чем с интересом. Никто не припоминал, чтобы Артемьев прежде выступал на площади.