Страница 7 из 9
Но, похоже, из всего услышанного моя дочь сделала единственный вывод:
– Так, значит, вот откуда у меня такие таланты. А я-то начала подумывать, не сосед ли виноват…
Тут уж она получила от меня хороший подзатыльник.
И вот она – Хвойная.
Мы сошли с поезда, и в нос ударил густой сосновый воздух.
– Чувствуешь?! – торжественно спросил я у дочери и глубоко вдохнул. Запах детства! Кузя вытянул поводок-рулетку на все пять метров и радостно забегал, тоже поднимая нос вверх и принюхиваясь, но скорее по другому поводу. Видно, недавно здесь пробегала течная сука.
Мы пошли наискосок от вокзала по тропке с двух сторон заросшей кустами, по которой я всегда шел к бабушкиному дому, приезжая в Хвойную. Перешли вокзальную улицу рядом со столовой, где когда-то, будучи уже на пенсии, бабушка подрабатывала посудомойкой, чтобы накопить денег к приезду внуков. Также наискосок вышли на улицу Денисова, а потом – на Пионерскую, и пошли по ней.
– Все улицы в этой части поселка параллельны, – объяснял я Маше.
– Я уже заметила.
– Вокзальная, Денисова, Пионерская, Шоссейная… – перечислял я с восторгом, охватившим меня, и вдруг запнулся. Название следующей забыл. – Ах да, потом Железнодорожная, потом наша, Восьмое марта и последняя – Речная.
– И вся деревня?
– Это не деревня, а поселок городского типа, районный центр, и улиц здесь еще очень много, я же тебе говорил.
От вокзала до нашей улицы Восьмое марта было ходьбы минут двадцать. И вот она, наконец!
– Странное название, – прочитала Маша старую табличку на угловом доме, – улица Восьмое марта. Было бы хоть: улица имени восьмого марта.
– Маша, прекрати везде искать странное.
По-моему, она просто посмеивалась над моей восторженностью.
Мы уже подходили к нашему дому. Потянулись дома ближайших соседей.
– Не знаю, как сейчас, а раньше здесь жила Терещиха, в следующем доме Еромыгины, потом баба Лиза. А по этой стороне: баба Ириша, потом наш дом, потом Садовничиха.
Маша фыркнула. Мне же эти имена ласкали слух.
– А где соседи Булыги? – вспомнила дочь.
– Это внуки бабы Ириши. Сама-то она, конечно, уже умерла, она ведь была старше моей бабушки. Вот их дом. А дальше – видишь, в конце улицы заготскот…
– Загот – что?
– Заготскот – "заготовление скота" сокращенно. Потом расскажу.
– Где же конец улицы? Конца-то чего-то не видно…
Я уже и сам заметил. Разрослась улица Восьмое марта: раньше за заготскотом было поле, а там – и лес. Теперь же новые дома уходили вдаль.
И тут мы были обнаружены соседями, не помешали и надвигавшиеся сумерки. Первой нас увидела в окно бабка Настя Еромыгина, не поленилась, вышла во двор, подбежала к калитке:
– Никак Паша Заманихин приехал?
Глупый вопрос, когда вот он, я, улыбаюсь и киваю головой, но так тут было принято спрашивать, и выслушивал я это каждый раз, когда раньше приезжал на каникулы к бабушке.
– А это дочка что ли твоя?
Я опять кивнул.
– Экая уже большая!
Раньше эта фраза относилась ко мне, маленькому: "Экий уже большой!" – дальше обычно следовало философское отступление о времени и теперь не замедлило оно прозвучать:
– Вот время-то летит, времечко! – вздохнула бабка Настя
– А как Сашка поживает? – Спросил у бабки я. С ее внуком Сашкой мы в детстве вместе бегали, а потом как-то наши дорожки разошлись, хоть и жил он тоже в Петербурге.
– О, он сейчас большой начальник, – ответила она, но не без гордости, а с упреком, – к бабке даже некогда заехать.
На высокий голос бабки Насти из дверей следующего дома, что напротив нашего через дорогу, высунула сухонькое личико бабка Лиза. Жива еще! Помню, лазили к ней в огород на огромную старую черемуху, ели недозрелые вяжущие ягоды, а бабке Лизе приходилось гонять нас, и еще в те времена была она дряхла.
– Здравствуйте, – крикнул я ей, но она, похоже, меня не узнала.
Из дома Булыг, что рядом с нашим, никто не вышел, но я видел, как колыхнулась за окном занавеска. Видно не хотели они со мной здороваться, впрочем, как и я с ними. Знал я их тоже с детства. Старший из них, Иван, был младше меня на четыре года. Баба Ириша частенько просила меня взять поиграть с собой Ваню, а за ним тянулся и его брат Тарас. Третий, младший, в те времена еще не родился. Молодцы эти всегда тяготили нас. Мы частенько убегали от них, прятались, и бабе Ирише приходилось забирать своих внуков, дружно ревущих богатырским плачем, и ругала она на чем свет стоит нас, больших, выглядывающих из-за угла. Тяжеленько приходилось бабе Ирише. Отца у внуков не было. Мать сидела в тюрьме. Помню, вышла она, когда было мне уже лет шестнадцать, родила своего третьего, Степана, и опять села.
В другом соседнем с нашим доме жила баба Маша Садовникова. Теперь там в окнах было темно.
Мы стояли перед нашим домом. Калитка была приоткрыта.
– Странно, как ты… – начала опять Маша.
– Помолчи уж!
– Я хотела сказать только, как ты и за сколько, и какому дураку собираешься продать эту рухлядь. Жили бы мы вот там, – показала она на соседний дом Садовничихи, большой высокий, на фундаменте, выступающем на два метра от земли.
– Наш не хуже, – буркнул я.
Вошли во двор. В сумерках он показался мне запущенным, неприбранным. По всему двору валялись какие-то бумажки. По бетонной тропинке вдоль дома мы подошли к крытому крыльцу. Дверь, естественно, была закрыта на висячий замок.
– Сейчас найду ключ, – сказал я, поднял руки, пошарил над дверью. Ключа не было. У тети Тамары я даже не спросил, куда они обычно прятали его. Под ковриком? Ковриком и не пахло. Возле крыльца был камень. Еще бабушка всегда клала ключи под него. Спустился со ступеньки, склонился над камнем – и точно – нащупал.
– Не надо ключа, папа.
Я удивленно посмотрел на Машу, а она демонстративно взялась двумя пальцами за накладку под замком и вытащила ее вместе с гвоздями. Дверь открылась, замок остался висеть на месте.
– Папа, можно я теперь скажу слово "странно"?
– Ты уже сказала, достаточно.
Мы поднялись по крыльцу. Следующая дверь в сени тоже была не заперта. Из сеней внутрь вела еще одна дверь, утепленная, которую на запоры никогда и не закрывали. Та самая дверь, за которой пытался спрятаться дядя Леня, заперев ее изнутри на хлипкий крючок. В темноте сеней я наощупь по памяти сразу нашел ее ручку, открыл, и мы переступили через порог. Маша ахнула…
Дом наш устроен до гениального просто. Если отбросить все перегородки, разделяющие комнаты, посередине будет стоять русская печь. Перегородки делят дом крест-накрест. Получается четыре комнаты, включая кухню, и в каждой теплый угол печки.
Та комната, в которой мы оказались была самой маленькой и на городской манер называлась "коридор", хотя, конечно, никакой это был и не коридор. Из мебели здесь была старая тумба и лавка, да еще рукомойник, который не помещался на кухне. Рядом с рукомойником стояло ведро с чистой водой, сейчас пустое, а над рукомойником висело большое зеркало в раме.
И правда, как тетя Людмила сообщала в последнем письме, теперь от края его по диагонали проходила большая трещина – дядя Леня не сдержался, саданул по своему отражению. И его ведь можно понять, потому что сверху по раме зеркала шла вырезанная надпись: "Что может быть трудней: смотреть в себя и жить". Надпись, как и раму, сделал Алексей Зиновьевич, второй муж бабушки. Говорится же: в разбитое зеркало смотреться – к несчастью. И вот, пожалуйста. Сколько прошло с того момента, как зеркало треснуло, сколько понадобилось времени, чтобы случилось несчастье? А ведь было это зеркало со своей загадочной надписью для меня и еще одним символом: это бабушкина семья – бабушка и все ее пятеро детей. Что же сталось, когда зеркало разбилось?
Напротив была самая большая комната. Здесь были кровать, диван, комод, на котором раньше стоял телевизор, а сейчас почему-то его не было. Слева от коридора кухня. Тут помещались только буфет, стол да газовая плита. Холодильник издавна, по деревенской традиции находился в холодном месте, в сенях. Пройдя через кухню можно было попасть в комнату бабушки, всю заставленную мебелью: два шкафа, еще один комод, узкая высокая кровать. Эта последняя комната была меньше большой за счет того, что перегородка между кухней и комнатой сдвинута дальше, чем между большой комнатой и коридором.