Звонкое чудо

Любава за домом приглядница да хлопотница, все-то в нем обихаживает, по полочкам расставляет, на стенки вешает.

А потом и это перестало ее веселить.

Вдруг, пожалуйста, — новые гости в деревне: архитекторы. Старые дома обмеряют, наличники да подзоры срисовывают в альбомы, ну и что там еще для науки требуется, — все запечатлевают. Главный-то такой представительный, одет богато, ходит важно. Но дело свое знает.

Любава всем в их занятиях интересуется, Алфей тому не препятствует: с полным удовольствием, ходи, смотри, беседуй, развлекайся.

А когда уехали молодые люди — не увидел Алфей и своей Любавы. Говорили — шумели-то ведь по этому делу много, — что наши колхозники аж в Котласе заприметили Любаву, шла под ручку с главным архитектором и такая веселая, как два года назад, когда у них с Алфеем любовь занялась.

Алфей услышал это и — в Котлас. А там уж новой парочки и след простыл. И главное, никто путем сказать не мог, откуда появились приезжие: из Архангельска, из Ленинграда, а может, и из самой Москвы.

Домой вернулся Алфей смутный. Ходит, никого не видит, отвечает невпопад, с пятого на десятое: ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. К каждому пароходу выходил, на почту что ни день наведывался, да ничего не дождался. И все себя корил: надо было, мол, вовремя самому уезжать с ней.

Заколотил он окна в новом доме с балконом и — на пристань. Удумал отправляться прямой дорожкой на тот самый фарфоровый завод, где жила Любавина мать, — ему жена часто адрес называла. Но только опоздал горемыка: уж неделю как померла старушка. Дочка, говорят, приезжала на похороны, дом и имущество распродала и снова укатила в неизвестном направлении.

Алфей остался на заводе. Сведущие люди посмотрели, как он рисует, и установили, что выйдет из него большой толк.

А когда объявили на заводе, что нужны, мол, новые рисунки для всесоюзной выставки и для производства, дал Алфей и свое предложение: красная северная травка с крутыми витками, и золотой конь копытом бьет, грива по ветру, и ямщик везет девицу в повозке.

За такую свою работу получил Алфей немалую премию. В газете о нем пропечатали. Но не деньги и не — слава прельщали его. Заявился он к начальнику живописного цеха, все, как на духу, рассказал ему и слезно упросил:

— Будь человеком, дай мне самому этот рисунок выполнять. Пойдут мои чашечки и блюдечки во все концы страны. Увидит их Любава и поймет, что выполнил рисунок, как ей сулил. Вот она и откликнется и объявится.

Прошло с тех пор пять лет. Я из деревни написал Алфею, и он сообщил, что заводу нужны рабочие, и хоть я и не в молодых годах, а все же рисовать мастер и потому могу очень даже легко найти место в живописи. Вот я и приехал, и снова стали мы с Алфеем соседями. Он расписывает сервизы своим северным узором, а я ему помогаю. Иной раз опрошу:

— А что, Алфеюшка, нет письма?

Он глянет так, будто глазом прожечь готов, и отвечает всегда одно:

— Пока нет.

Обрати внимание: «Пока».

А я уж давно перестал верить.

Дома у Алфея увидел чашку, им расписанную, тоже вроде северный узор: на красной травке с крутыми витками лиса терзает птицу. А внизу чутошными бисерными буковками объяснительная подпись:

Алфей увидал, что я прочитал стихи, засмущался, взял чашку и в буфет спрятал.

— Это, — говорит, — я так, пробовал только. Для себя…

А сам дышит, как загнанный.

Иные у нас говорят: не будь, мол, всех происшествий, не пострадай Алфей, никогда бы на чашках и не появился северный узор с травкой.

Может, конечно, и так. А мне, по-свойски, Алфея жаль.

Лиха беда начало

нас на заводе все считали Таньку, секретаршу директора, ловкачкой и пронырой. А для директора она — правая рученька. Ну ведь по бутылке и пробку подбирают. У директора такая линия: секретарша, мол, должна не только на машинке постукивать и бумаги чинно держать, но и знать, кого из посетителей улыбаясь пригласить в кабинет, а кого строго попридержать, быть также в курсе разных заводских событий. А Татьяна и рада стараться: какой-нибудь Афоня или Кирюха в дальнем цеху вздохнет, а она это живо расшифрует, фигурально выражаясь, себе на ус намотает, а потом в удобный момент начальству преподнесет как пирог на блюде или карася на крючке. Таким манером, конечно, уважения у рабочих не завоюешь, и когда через полгода присоветовали ей уволиться по собственному желанию, никто не пожалел: все в порядке — обносили отопок, да и бросили. Однако пока все побаивались девку — хоть и на цепи, а изловчится и укусит.

Вот, следовательно, явилась как-то Татьяна к директору и докладывает:

— Иван Иванович, новость: сегодня будет у нас Николай Афанасьевич.

А Николай Афанасьевич — это новый председатель совнархоза, мужик, как поговаривали, весьма серьезный и к тому же у нас впервые. А уж это даже надоело слышать, что новая метла чисто метет, и тому подобное.

Директор попервоначалу лишился дара речи, будто ему сообщили, что базарная площадь провалилась в тартарары, а среди пострадавших и его благоверная супруга, перед которой он, к слову сказать, трясся, как ягненок в лесу. На работе у него смелость соколья, а дома храбрость воронья.

Опомнился и закричал:

— К нам?! Да это точно ли?

Татьяна вроде бы даже обиделась:

— Разве я когда-нибудь напраслину плела?

И то верно. Действительно, не наблюдалось такого случая, чтобы Татьяна доставляла непроверенные или, другими словами, липовые сведения.

Директор дал команду своему адъютанту:

— Зама, инженера и начальников цехов ко мне. И начальника ОТК тоже. Надо подготовиться и предстать в лучшем виде.

Очки-то втирать он мастак. Не то что уж очень душой худ, но все ж таки из плутов плут.

Татьяна без запинки отрапортовала, что указанные товарищи налицо и собраны в приемной, окромя начальника ОТК, Лизаветы Михайловны, которая, согласно ранее отданному директором распоряжению, поведет прибывающую в этот день из соседнего дома отдыха экскурсию по всему заводу и будет давать соответствующие разъяснения.

— А тебе, может быть, известно, в каком часу пожалует Николай Афанасьевич? — поинтересовался директор.

Татьяна, глазом не сморгнув, отвечала:

— В пятнадцать ноль-ноль.

Сама, поди, думает: вот, мол, какая у тебя секретарша, — сыщик нашего времени.

Директор взглянул на часы и дал еще одну команду:

— Пусть Лизавета Михайловна к этому времени свернет свою экскурсию. Тютелька в тютельку. Ясно?

Пока все там в панике бегают, я расскажу про председателя совнархоза, потому что в силу особых причин, вы сами это скоро поймете, мне стали известны все подробности.

Председатель, и верно, собрался на наш завод. И даже то верно, что наметил он для себя час посещения — пятнадцать ноль-ноль. Только в одно место несено, а в другом уронено: все дела удалось провернуть побойчее, чем рассчитывал, и не успела кошка умыться, как гости наехали. Подкатил председатель к проходной, где уже толпились экскурсанты из соседнего дома отдыха.

— А что, если мы присоединимся? — предложил председатель помощнику.

— Есть присоединиться, — по-военному ответил ему тот, и вот оба руководящих товарища влились в массу.

Лизавета Михайловна, наш ОТК, баба речистая: как начнет говорить, так ни конному, ни крылатому не догнать. Что твой магнитофон с годовым запасом ленты. Чаще других ее и назначали путешествовать с экскурсиями. Объясняет весьма картинно и понятно и про массозаготовительный цех, и про формовочный, и про горны.

Дошли и до живописного.

Кто «ах!» да «ох!», а один экскурсант голос подал.