Город лестниц

Они почти дошли до тянущейся вдоль реки дороги, и тут одеяло огня на реке начинает резко проседать.

– Смотрите! – восклицает Шара.

Пламя шипит и стреляет языками.

– Пожалуйста, – скулит Незрев, – пожалуйста, не останавливайтесь!

Из Солды в туче брызг вылетает Урав и, корчась и визжа, принимается молотить конечностями.

– Огонь! – кричит кто-то. – Сработало!

Но Шара не очень-то в этом уверена. Урав, судя по всему, реагирует не на что-то внешнее – у него, похоже, какой-то приступ. Он напоминает ей старика в парке, которого хватил удар: у того так же беспорядочно двигались и дрожали руки и ноги…

Урав, визжа и булькая, разбивает лед, разбрызгивает озеро огня, колотит щупальцами по берегу, заодно раскатывая по камню остатки моста через Солду, а потом наконец вышвыривается на землю, судорожно открывая и закрывая пасть, жалобно поскуливая, как напуганная собака.

– Что, мать вашу, здесь происходит? – изумляется Мулагеш.

Урав разевает пасть и издает долгий монотонный вопль… и из брюха у него высовывается маленький черный зуб – прямо под раззявленной глоткой.

Нет. Это не зуб. Это нож.

– Нет, – говорит Шара. – Неужели это…

Урав снова верещит, нож дергается и медленно начинает вспарывать брюхо твари. Кровь толчками выплескивается на землю, шипит на льду. Из длинного разреза прорывается ладонь со сжатыми, на манер клинка, пальцами.

– О-фи-геть, – тихо говорит Мулагеш.

Дальше следует жуткая пародия на роды: из разреза струей бьют внутренности, вытекают гнилые кишки, а потом выпадает вымазанное кровью и жиром тело Сигруда. Он некоторое время лежит на спине и таращится в небо, потом перекатывается на живот, поднимается на четвереньки и начинает бурно блевать.

* * *

До Шары доносятся вопли радости, но ей не до них – она бежит по прибрежной дороге к Сигруду. Подбежав, она резко притормаживает – вонь стоит такая, что она налетает на нее, как на стену. Но Шара прорывается сквозь смрад, бросается к Сигруду и падает на колени.

– Но как? – вскрикивает она. С уха у него свисает какая-то мелкая железка, она осторожно снимает ее. – Как у тебя получилось? Как ты смог выжить?

Сигруд валится на спину, глотая воздух. Он натужно перхает, засовывает руку в рот и вытягивает оттуда тягучий длинный серый обрывок плоти.

– Повезло, – выдыхает он. И отшвыривает серый ошметок, тот шлепается на кучу внутренностей с влажным хлопком. – Везучий я. И дурной.

Внутри Урава что-то шевелится, и из распоротого брюха селем ползут еще внутренности. Шара подхватывает Сигруда на ноги – надо уходить, пока их не залило этой дрянью. И тут она замечает, что на правой руке у него нет перчатки – а ведь он никогда не снимал ее.

Сигруд неверяще оглядывается на Урава:

– Подумать только… – и он прикладывает палец к правой ноздре и высмаркивает из левой небольшой океан крайне вонючей крови. – Подумать только, что внутри этой твари было вот это все…

– Что – все? Что, там действительно был ад, Сигруд?

Сигруда бросает на колени новый приступ кашля. Через Солду несутся новые радостные крики и вопли, и они все громче. Шара смотрит на берег и обнаруживает, что там радуются и веселятся не только полицейские, но и обычные горожане, – мужчины, женщины и дети высыпали из домов и поют и хлопают в ладоши от радости.

«Ох ты ж батюшки, – понимает она, – мы же у всех на глазах это побоище устроили…»

Слева одна за другой разгораются вспышки фотоаппаратов: репортеры уже набежали со своими треногами и теперь отщелкивают кадр за кадром.

А за ними стоит человек, которого она совершенно не ожидала здесь увидеть.

Воханнес Вотров. Похоже, он решил изменить привычному экстравагантному стилю: теперь на нем темно-коричневое пальто и черная, застегнутая под горло рубашка. Выглядит он исхудавшим и бледным. И смотрит на Шару расслабленно и презрительно, словно она жук, бьющийся в оконное стекло. И тут она замечает, что при нем нет трости.

Вокруг Воханнеса и фотографов собирается толпа. Сигруда и Шару беспрестанно хлопают по спине, выкрикивая поздравления. А когда она снова оглядывается на фотографов, Воханнеса уже и след простыл.

Я не виню тех, кто восхищается сайпурской историей. Ведь что такое история? Это сюжет, драма, а сюжет нашей драмы местами поражает воображение. Но мы должны помнить ее целиком, помнить, что случилось на самом деле, чтобы избежать избирательной амнезии. Ибо Великая Война началась не с вторжения на Континент и не с гибели Божества Вуртьи.

Эта история началась с ребенка.

Я не знаю, как ее звали. А жаль – учитывая то, что с ней случилось, она заслуживает того, чтобы люди помнили ее имя. В протоколах суда написано, что она жила со своими родителями на ферме в провинции Малидеши и была из тех, кого называют простушками, – ибо природа не наделила ее подвижным умом. Как и многие дети ее возраста, она любила играть со спичками, и, возможно, ее умственная ограниченность усилила это влечение.

В один из дней 1631 года она нашла на дороге перевернутую повозку, рядом с которой никого не было. Там лежало множество ящиков с бумагами, и, увидев такую кипу и, как я понимаю, сообразив, что рядом нет взрослых, она поддалась искушению.

Девочка взяла спички и принялась жечь эти бумаги, одну за другой.

А потом вернулись те, кто ехал в этой повозке. Это были континентцы, богатые таалвастани, которым принадлежало в округе много рисовых полей. Увидев, как она жжет бумагу, они пришли в ярость, ибо девочка, сама того не зная, жгла списки Таалваставы, священного писания Таалавраса, и для них то было тяжкое преступление.

Они отвели ее к местному континентскому магистрату и потребовали наказать ее за ересь и святотатство. Родители девочки умоляли сжалиться над ребенком, который в силу умственной ограниченности не ведал, что творил. Жители деревни также присоединились к просьбе и просили назначить легкое наказание, а то и вовсе отпустить девочку.

Однако континентцы приступили к судье с такими словами: если сайпурец пожелал сжечь святое писание, его самого следует предать той же участи. И судья, который сам был континентцем, выслушал их и согласился.

И они сожгли ее заживо на городской площади Малидеши на глазах у жителей: согласно протоколам суда, они подвесили ее на дереве на цепи и разложили костер у ее ног, а когда она, плача, вскарабкалась по цепи, чтобы убежать от огня, они отрубили ей ноги и руки, и мне доподлинно неизвестно, истекла ли она кровью или умерла в огне.

Я не думаю, что континентцы были готовы к тому, что жители поведут себя так, как повели: в конце концов, то были обычные бедные сайпурцы, слабые и безвольные, привычные к унижениям и плохому обращению. Но при виде столь ужасной казни городок Малидеши взбунтовался. Магистрат разнесли, а судей и палачей забили камнями до смерти.

Целую неделю они праздновали новообретенную свободу. Я бы хотел написать, что тогда и началось Восстание Колоний, и что Сайпур под впечатлением от этого смелого поступка встал под руку каджа и атаковал Континент. Но прошла неделя, и континентцы вернулись – на этот раз с армией. И Малидеши вы больше не найдете ни на одной карте, а о его существовании напоминает только выжженная полоса земли на морском берегу и насыпь длиной в одну шестую мили – под ней покоятся останки восставших граждан Малидеши.

О бойне пошли разговоры. И жителей колоний постепенно охватил тихий холодный гнев.

Мы мало знаем о кадже. Мы даже не знаем, кем была его мать. Но мы знаем, что он жил в провинции Тохмай, граничащей с Малидеши, и мы знаем, что сразу после этого массового убийства он взялся за свои эксперименты, и один из них увенчался созданием оружия, которое позволило сбросить иго Континента.

Лавина сносит в океан крохотный камень, и, таинственной волей судьбы, этот камешек вызывает цунами.