Страница 76 из 115
– Вот дерь…
И тут лед под ним накреняется, как детские качельки, и его подкидывает футов на сорок. А потом над ним смыкаются холод и вода.
Вода врывается в нос и глотку. Течение заливается в синусы, просачивается в легкие, еще немного – и он кашлянет…
Нельзя тонуть.
Внутри горит воздух. Он опрокидывается на спину, смотрит вверх: над ним небо, непроницаемое, как расплавленное стекло.
Нельзя тонуть.
Над ним бьется в веревках Урав. А над тварью плотной черной аркой выгибается мост.
Сигруд отталкивается ногами и плывет к расширяющейся над ним полынье.
И тут плотная черная арка моста становится менее… плотной. Сквозь призму взбаламученной воды и льда кажется, что она вовсе исчезла. И тут в темную воду бухает камень десяти футов в поперечнике, вокруг него завиваются и колышутся ленты пузырей. Сигруд кидается в сторону, а следом набегает ударная волна и отбрасывает еще дальше…
Нельзя тонуть. Нельзя попадать под камень.
В воду обрушиваются еще камни, гулко бухают вокруг, и его выносит вверх, вверх…
Поверхность воды плотная, он не может пробить ее, не получается…
И тогда он раздирает ее руками, открывает рот и вдыхает полной грудью зимний воздух.
Сигруд выползает из воды на лед. Подальше от моста лед, к счастью, так же прочен. Он оглядывается и видит, что моста больше нет: он рушится в воду, поднимая волну за волной… и Урава, кстати, нигде не видно.
Накатывает слабость, знобит. Сигруд стоит на коленях на льду и выглядывает хоть какой-то знак, что его ждут: костер, веревку, лодку наконец… Но все, что он видит, – это шар слабого желтого света, свет скользит к нему под водой, расталкивая глыбы льда, как обрывки салфетки.
– Хм, – говорит он себе.
И смотрит на свои руки и ноги: во время боя жир смылся, а с ним – и те защитные свойства, которыми наделила его Шара.
И тут вокруг Сигруда вырастает лес щупалец, и разевается перед ним дрожащая, ширящаяся пасть, в которой не хватает многих зубов. А потом дрейлинга мягко толкают в спину, словно бы приглашая внутрь.
* * *
Сигруд открывает глаз.
Он сидит на широкой черной равнине. Небо над головой тоже черное. Он понимает, что вокруг есть пейзаж, только потому, что на горизонте висит огромный горящий желтый глаз, и отсветы желтого ложатся на черные пески.
Он слышит голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ.
Сигруд оглядывается: кругом тянется поле, на поле сидят трупы, сухие, пепельно-бледные, словно бы из них выкипятили всю влагу. На одном – форма полицейского, у другого в руке удочка. Все трупы сидят лицом к глазу, и на каждом лице, иссушенном и сером, гримаса дикой боли.
И тут он видит, что груди трупов приподымаются в ритме медленного дыхания.
Значит… значит, они – живы…
Снова тот же голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ ПАЛ.
Сигруд смотрит вниз. Он все еще обнажен, на нем лишь сапоги, перевязь с кинжалом и перчатка на правой руке.
Он дотрагивается до кинжала и припоминает слова Шары: «Возможно, придется взять дело в собственные руки…»
Голос произносит: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ НЕЧИСТ.
Сигруд вынимает кинжал из ножен и думает: почему бы не прижать его к запястью, не вскрыть вену… но почему-то замирает в сомнениях.
Голос сообщает: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ И ЧЕРЕЗ БОЛЬ ОБРЕТЕШЬ ПРАВЕДНОСТЬ.
Сигруд ждет, кончик клинка завис над запястьем. Черная равнина окрашивается, течет, меняет очертания, и наконец вокруг поднимаются стены его прежней камеры в Слондхейме – тюрьме, где тьма и холод день за днем высасывали из него жизнь. «И что, – удивляется дрейлинг, – это и есть жуткий ад Урава?» Похоже, что так, но он не спешит опускать лезвие.
В двери его камеры горит огромный желтый глаз. Слышится голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ. ТЫ ПОЗНАЕШЬ СТРАДАНИЕ. ТЫ ОЧИСТИШЬСЯ ОТ ГРЕХА.
Сигруд ждет. Ждет, что откроются старые раны, а переломы и ушибы, которыми его наградили в тюрьме, напомнят о себе свежей болью… но этого не происходит.
Голос теперь звучит немного недовольно: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ.
Сигруд оглядывается, кончик клинка завис над запястьем.
– Хорошо, – медленно выговаривает он. – Но – когда?
Голос не отвечает.
– Разве это не ад? – спрашивает Сигруд. – Разве я не должен страдать?
В ответ – молчание. Стены исчезают, мгновенно перетекая в другие декорации, одна другой ужаснее: вот он лежит на утыканном гвоздями ложе, висит над извергающимся вулканом, тонет в черной глубине моря, возвращается в Дрейланд и видит дымы над горизонтом… Но ни одно из видений не причиняет ему физической или душевной боли.
Сигруд озирается:
– А что, собственно, происходит? – спрашивает он, окончательно запутавшись.
Стены расплываются, и теперь он снова сидит на черной равнине рядом с хрипло дышащими пепельными трупами, а его буравит яростным взглядом желтый глаз. На мгновение его посещает мысль: может, меня не берет, потому что я дрейлинг? Хотя нет, вряд ли…
И тут он сознает, что правая ладонь легонько подрагивает. Он смотрит на правую руку, скрытую под перчаткой, и до него наконец доходит.
Голос сердито произносит: БОЛЬ – ТВОЕ БУДУЩЕЕ. БОЛЬ ОЧИЩАЕТ.
Сигруд говорит:
– Но ты не можешь научить меня боли, – и принимается стаскивать тугую перчатку с пальцев, – ибо я уже познал ее.
И дрейлинг сдирает с ладони перчатку.
В центре алеет ужасный ярко-алый шрам, напоминающий клеймо, – только он врезан глубоко в плоть: круг с грубым изображением весов в середине.
«Руки Колкана, – вспоминает Сигруд, – всегда готовы взвешивать и вершить суд».
И он поднимает ладонь, показывая ее яркому желтому глазу.
– Перст твоего бога коснулся меня, – раздельно произносит он, – и я выжил. Я познал боль и теперь ношу ее с собой. Она со мной, каждый день. Поэтому ты не можешь мне причинить боль. Ты не можешь научить меня тому, что я уже знаю.
Огромный глаз неотрывно смотрит на него.
А потом смигивает.
Сигруд бросается вперед и всаживает в него кинжал.
* * *
Шара и Мулагеш стоят на берегу и смотрят на воду – туда, где Урав нырнул в последний раз.
– Ну же! – орет Незрев. – Уходим!
И Шара, и Мулагеш промокли до нитки – еще бы, они тащили из Солды Незрева, который отделался переломами обеих рук, переломом ноги и легким переохлаждением.
– Любовью всех богов заклинаю – унесите меня отсюда! – орет он, но Шара не обращает на него никакого внимания.
Она смотрит и смотрит на реку в ожидании невозможного: вдруг Урав сейчас вынырнет и выплюнет Сигруда, а тот возьмет и поскачет по волнам, как запущенный блинчиком камушек…
Но в темной воде лишь колышутся осколки льда.
– Нам нужно уходить, – говорит Мулагеш.
– Да! – орет Незрев. – Да, во имя всех богов, я именно это вам битый час уже талдычу!
– Что? – тихо переспрашивает Шара.
– Нам нужно, – раздельно повторяет Мулагеш, – уйти от реки. Тварь разозлена, мало ли что она теперь выкинет. Я знаю, что ты не хочешь оставлять друга, но нам нужно идти.
Полицейские перекрикиваются через реку, Незрев стонет и подвывает. Никто не знает, как теперь переправиться через Солду. Начальства теперь как бы нет, что делать дальше, никто не знает, но, похоже, полицейские пришли к компромиссу, решив залить в воду керосин и поджечь его.
– Так, теперь нам точно пора отсюда валить, – мрачно замечает Мулагеш.
Шара сооружает носилки из своего пальто, они кладут на него Незрева и вдвоем волокут прочь от реки. Остальные офицеры подгоняют к берегу повозку с бочками. Они даже не пытаются разгрузить их и опрокинуть как положено – просто рубят топором. Бочки разламываются, керосин стекает в реку.
Шара лихорадочно пытается найти какое-то решение – хоть бы и чудесное, сейчас самое время для нездешних трюков: молитва Колкану, нужное слово из Жугоставы, но… ничего не приходит на ум.
По реке, завиваясь, как змеи, в кольца, ползут завитки пламени. Лед шипит, становится гладким, как полированный мрамор, и быстро отступает.