Страница 54 из 115
Шара хочет расспросить подробнее, но вдруг понимает, о чем идет речь. Она смущенно покашливает и говорит:
– Понятно.
И смотрит на Воханнеса. Тот потягивает вино, видно, что ему не по себе: он бледен, лоб весь в испарине. И вдруг он кажется ей сморщенным и мягким, тонким, как искусно вытканный лен.
– Послушай, Во. Я… я сейчас скажу тебе кое-что… и я нечасто говорю это добровольным информаторам, чтоб ты знал.
– И что это будет?
– Я хочу дать тебе возможность забрать назад свое предложение.
– Чтоооо?..
– Я хочу дать тебе возможность передумать, – отвечает Шара. – Потому что, если ты снова предложишь мне эти бумаги, я возьму их в оборот, это точно. С моей стороны было бы непростительным промахом не воспользоваться таким шансом. И если кто-то спросит, откуда я получила эти материалы – а они спросят, в этом сомневаться не приходится, – мне придется все рассказать. Я не могу с уверенностью прогнозировать, что за этим последует, но, когда разбирательство по делу завершится, есть полновесный шанс, что когда-нибудь в будущем в Сайпуре, в очень публичном месте, например в суде или на каком-нибудь заседании, кто-нибудь засвидетельствует, что Воханнес Вотров, Отец Города Мирграда, предоставил сайпурскому правительству ценные материалы, полностью отдавая себе отчет в том, что эти документы приведут к осуждению другого Отца Города. А подобные вещи… они не остаются без ответа, Во.
Воханнес молча созерцает медленный вальс свечного огонька.
– Я через это уже проходила, – говорит Шара. – Мне приходилось терять информаторов – именно после таких заявлений. Я использую людей, Во. Это моя работа. Это не слишком чистоплотно. У нашей деятельности есть… последствия. И… И если ты снова предложишь мне взять эти документы, я возьму их, потому что это мой долг. Но я все равно хочу, чтобы ты хорошенько подумал, прежде чем передал мне этот чемодан.
Воханнес поднимает на нее ярко-голубые глаза. А ведь они у него, наверное, и во младенчестве такие были… ничего не поменялось.
– Переходи ко мне. Работай на меня, – вдруг предлагает он.
– Что?!
– Тебе не нравится твоя работа.
И он вонзает вилку в улитку и дует на нее. На скатерть дождем сыплются масляные капли.
– Переходи ко мне. Вот это будет поворот. Мы ведь не старая гвардия. На меня такие не работают. У нас огромные планы на будущее. Мы новаторы. А еще… я в состоянии предложить тебе зарплату поистине немыслимых размеров.
Шара ошалело таращится на него, не веря собственным ушам:
– Ты шутишь.
– Я абсолютно серьезен. Серьезен, как сама смерть.
– Я… Во, я не буду на тебя работать, ты что!
– Адский ад, ну тогда… становись во главе компании.
Он делает еще один шумный глоток, заедает вино улиткой.
– Для меня это все – лишняя головная боль. Управлять компаниями, вкладывать деньги – ну его, не люблю. А я буду свадебным генералом. Пусть меня изберут Отцом Города, и буду я… ну не знаю… приветственно рукой махать на торжественных заседаниях и парадах.
Шара начинает хохотать. Потом закрывает лицо ладонями.
– А что ты смеешься? – Он все еще пытается сохранять серьезную мину, но улыбка выдает его. – Ну вот что? Я серьезно с тобой разговариваю. Будь со мной.
Улыбка изглаживается с его лица:
– Давай жить вместе.
Шара тоже перестает смеяться. Поморщившись, она ворчит:
– Ох, Во. Ну зачем…
– Что зачем?
– Зачем ты это сейчас сказал?
– Я имел в виду… Ох, да ладно тебе! Я предлагаю тебе жизнь здесь, в Мирграде!
– Да? Что-то непохоже. И потом… именно это ты мне и предложил, когда закончил академию.
Воханнес робко оглядывается на сайпурских телохранителей:
– Джентльмены, не могли бы вы… мгм… оставить нас с дамой наедине? Ненадолго?
Телохранители пожимают плечами и выходят. И встают у двери в комнату.
– Что-то все наперекосяк идет… Шара, я совсем не это имел в виду, – говорит Воханнес.
И горько смеется.
– Так зачем ты меня сюда пригласил? Чтобы сделать предложение за ужином в дорогом ресторане?
– Это не дорогой ресторан, тут табачищем воняет…
Повисает молчание. В соседней комнате кто-то раскатисто смеется, смех переходит в эмфизематозный кашель.
– Хочешь вернуть меня? Это не принесет нам счастья, – говорит Шара.
Воханнес обиженно откидывается в кресле. И принимается изучать содержимое своего бокала.
– Я не та, что раньше, – говорит она. – И ты тоже стал другим.
– Все это так… неловко… – мрачно бормочет он.
– Во, ты помолвлен! Забыл?
– Ах да, конечно.
И он поднимает руки в беспомощном жесте: мол, ну и что? Что это за помолвка такая?
– Мы хорошо смотримся вместе, не отрицаю. Кутим вовсю. Газетчики вокруг нас так и вьются…
– Но ты ее не любишь?
– Кому-то непременно нужна любовь. Кому-то нет. Это как при покупке дома: вам нужен камин в главном зале? Окна в спальне? Любовь? Так вот, для меня любовь – это опция. Могу обойтись и без нее.
– Я не верю.
– А что, по-твоему, у меня есть выбор? – рычит он. – Ты… ты этих мужланов видела? За столиками? Ты представляешь, что они сделают…
Он с трудом берет себя в руки.
– Моя жизнь грязнее, чем ты думаешь, Шара.
– Ты вообще не представляешь, что такое настоящая грязь, Во.
– Ты меня вообще не знаешь.
Он поднимает на нее пристальный взгляд. Щеки его дрожат. В уголке правого глаза набухает слеза.
– Я могу сдать тебе Уиклова с потрохами. Он заслужил. Забирайте его. Размажьте его по стенке.
– Мне очень жаль, что ты с таким удовольствием преследуешь колкастани.
Он злобно хохочет:
– А что, они этого не заслужили? В смысле моя собственная семья, чтоб их всех разразило… Давай, расскажи мне о преследованиях! Да эти фанатики столетиями только и делали, что преследовали несогласных! Даже без своего проклятого… – тут он осторожно оглядывается по сторонам и шепотом заканчивает фразу: – …Бога.
– Но они твои соотечественники! Ведь именно им ты так хочешь помочь? Во, скажи честно, ты хочешь реформ? Или ты хочешь спалить Мирград дотла?
Воханнес потрясенно молчит.
– Твоя семья была из колкастани? – тихо спрашивает Шара.
Он кивает.
– Ты мне не говорил.
Снова он бледнеет, кожа на глазах становится тонкой и прозрачной. Воханнес морщит лоб, обдумывая ответ:
– Да. Не говорил. Я не думал, что про это нужно специально говорить – в то время в Мирграде все чуть ли не поголовно были колкастани. Ну и до сих пор – тоже все колкастани. Да что там, почти все население Континента – колкастани. Они привыкли жить без Божества. После вторжения каджа и Войны для них жизнь почти не изменилась, так что они сумели адаптироваться лучше прочих…
И он выливает остатки вина в бокал. Одно из колец нежно позванивает о хрустальную кромку. Из бутылки падают последние капли.
– Мой отец… он был богатым колкастани. А богатые колкастани – они самые страшные. Колкастани считают, что человеку много за что положено стыдиться с самого рождения. На самом деле, человек рождается в нечестии и стыде – так они считают. А богатые к перечню грехов добавляют бедность. Ведь человек рождается бедным, правда? Какое безобразие… Отец был строг с нами. Провинившись, мы шли и срезали прут… – тут он показывает указательный палец: – …Вот такой толщины. И он нас стегал. Если мы срезали слишком тонкую розгу, он шел за другой – уже по своему вкусу. Он был прижимист, но розог – о, розог он для нас не жалел…
Воханнес снова булькает вином.
– Брат его очень любил. Думаю, отец его тоже любил. Взаимное такое, мгм, чувство. Может, потому, что Волька был старше, – отец терпеть не мог детей, ведь они ведут себя не как разумные взрослые, а это безобразие. А когда отец умер… брат не простил. Никого и ничего. Он возненавидел весь мир. В особенности Сайпур – ведь мы, континентцы, считали, что Чума – сайпурское изобретение. Когда ему исполнилось пятнадцать, он заделался кем-то вроде монаха и присоединился к группе паломников: они отправились в экспедицию на крайний север, во льды, чтобы отыскать какой-то храм, чтоб ему провалиться… Бросил меня на нянек и служанок. Мне было девять. И не вернулся. Годы спустя я узнал, что они все там погибли, вся экспедиция. Замерзли насмерть. Сидели там и ждали чуда… – Воханнес поднимает к губам бокал, – …а чуда не случилось. И да, я, пожалуй, желаю разорить Уиклова. Он – препятствие на пути Континента к светлому будущему. Потому что с такими людьми никакого светлого будущего у нас не будет – только мертвое, пыльное, скучное прошлое. Так или иначе, если вы его уделаете, я плакать не стану.