Ее секрет

– Что там такое? – донесся голос отца из его комнаты.

– Всего лишь какой-то клиент, у которого наверняка неправильно идут часы. – Она постаралась, чтобы голос ее прозвучал беззаботно, словно встать на рассвете – сущий пустяк для нее, не стоящий беспокойства.

Но покупатель оказался не один; их было много. На их лицах отражались растерянность и недоумение; как же так, они только что одолели одного безжалостного противника – войну – лишь для того, чтобы на порог их дома ступил другой, не менее жестокий. Всем им нужно было то, чего Лео дать им не могла, – исцеление. Чудо. Путь, ведущий прочь из ада, в который превратился этот мир.

За короткий промежуток времени со вчерашнего дня до сегодняшнего инфлюэнца протянула свою костлявую руку и схватила за горло столько людей, сколько уместилось в ее ладони, и уже не собиралась их отпускать.

Весь этот долгий-долгий день Лео сбивалась с ног, судорожно смешивая все новые и новые мази от кашля. Она раздала все муслиновые маски, которые у нее еще оставались, причем не взяла за них ни пенни. Самым ужасным испытанием для нее стал тот миг, когда в аптеку вбежала жена булочника. Окинув Лео диким взглядом, та закричала, что кожа на теле ее мужа приобрела багровый оттенок. Лео знала, что это конец: у бедняги начался цианоз, бывший страшным симптомом именно этой разновидности гриппа. И поделать она уже ничего не могла.

– Мужайтесь, – прошептала Лео, обнимая ее.

Но потом пришло известие о том, что Альберт – тот самый Альберт, который в своей жизни и мухи не обидел, – тоже пал жертвой болезни.

После этого Лео постаралась отогнать от себя все посторонние мысли. Она сосредоточилась на помощи тем, кому могла помочь сама, советуя всем тщательно мыть руки, содержать в чистоте постельное белье и носовые платки и не выходить на улицу без острой необходимости. Хотя уже к обеду пойти было некуда. Бóльшая часть лавок и магазинов закрылись. Церковь закрылась тоже. Как и синематограф «Пэлас Синема». И гостиница «Кучевое облако». Празднование окончательного перемирия было отменено. Вместо этого их деревня с населением в пять сотен душ, и без того пострадавшая от войны, начала хоронить новых мертвецов, и скоро умерших тут станет больше, чем живых.

Но вот сгустились сумерки, и она поспешила наверх, к отцу. Лео ожидала застать его за столом с чашкой чая, но квартира была погружена в темноту. Неужели он уже лег в постель?

И тут ее слуха достиг какой-то звук. Частый сухой кашель. Господи милосердный! Лео распахнула дверь в его комнату.

– С тобой все в порядке? Мне показалось, что я слышала… – Она не смогла заставить себя произнести вслух страшные слова.

– У меня лихорадка, – хриплым голосом прошептал отец.

Ужас ледяными пальцами стиснул сердце Лео.

– Ты обязательно поправишься, – сказала она, стараясь приободрить его, и себя заодно, и понимая, что потерпела неудачу. – Сейчас я сварю тебе бульон.

– Нет, не надо. Я посплю, и все будет в порядке. – Отец закрыл глаза, но, вместо того чтобы обрести покой во сне, хрипел и содрогался при каждом вдохе и выдохе.

Лео принесла полотенце и тазик, после чего присела подле его кровати, положив на лоб отцу влажное полотенце. Она растирала ему спину, когда он заходился таким сильным кашлем, что буквально выгибался дугой, едва не падая с кровати, и подставляла тазик, чтобы тот мог сплевывать в него мокроту, споласкивала таз и возвращалась как раз к следующему приступу.

Она перестелила ему простыни, когда они промокли от пота. Временами он затихал, и тогда она застывала в напряжении на краешке стула, судорожно теребя пальцами юбку. Потом его сотряс очередной пароксизм кашля, и приступ продолжался, как ей показалось, несколько часов. И все это время отец цеплялся за нее, словно маленький ребенок, а она держала его за руку и пела ему колыбельную, чтобы убаюкать, как самая настоящая мать.

Уже рассвело, когда она вдруг поняла, что единственными звуками, нарушающими тишину, стали пение петухов и грохот тележек мальчишек-разносчиков. Оттого что кашель у отца наконец-то прекратился, она испытала такое облегчение, что у нее даже закружилась голова. Комната поплыла у нее перед глазами, и она принялась дышать глубоко и размеренно, чтобы прийти в себя. В тусклом свете первых лучей утреннего солнца, пробившихся сквозь занавески, она видела, что он мирно лежит, свернувшись клубком под одеялом.

Лео на цыпочках вышла из комнаты. Пока он спит, она приготовит ему кашу, которая согреет его и придаст ему сил. Она даже подсластила ее капелькой драгоценного сахара. Когда каша сварилась, Лео понесла ее, горячую и исходящую паром, по коридору, уверенная, что отец уже уловил волшебный аромат и теперь с нетерпением ожидает необыкновенного пиршества.

Но при ее появлении отец даже не пошевелился.

– Папа? Я сварила тебе кашу.

Никакого ответа.

– Папа! – Голос у нее сорвался.

Она знала, что может подойти к кровати, тронуть его за плечо, увидеть, как он проснется и примется шарить руками в поисках очков. Или же она могла остаться на месте, замерев в неподвижности вне времени и пространства. Если она будет ждать достаточно долго, то будущее не наступит. Слезинка скользнула у нее по щеке и сорвалась в тарелку с кашей, приготовленную для отца. Затем еще одна.

Лео покачала головой. Это все ее глупое воображение, то самое, которому она, по словам миссис Ходжкинс, не должна давать воли. Что ж, сейчас она так и сделает. На негнущихся ногах Лео спустилась вниз, вышла на улицу и постучала в двери мистера Бэнкса.

Но когда мистер Бэнкс ответил ей, она вдруг обнаружила, что вся ее бравада улетучилась. Она стояла, не в силах вымолвить ни слова, с увлажнившимися глазами, сжав руки в кулаки.

– В чем дело? – осведомился мистер Бэнкс.

– Папа, – сказала она. – Инфлюэнца.

– Ох, Лео… – Мистер Бэнкс обнял ее, и она неловко замерла в кольце его рук, сознавая, что больше всего на свете ей хочется выплакать свое горе у него на груди. Но ведь от этого оно станет реальным.

– Я схожу посмотрю, – сказал мистер Бэнкс.

Лео кивнула. Она вошла вслед за ним в квартиру и осталась ждать на кухне, пока он поднялся в комнату отца. Она вдруг заметила, что не выключила плиту, на которой все еще свистел чайник. Но отец так и не спустился, чтобы снять его. Минуты медленно ползли мимо.

А потом появился мистер Бэнкс. Он покачал головой.

Ей показалось, будто в сердце ей воткнули острый нож, попутно растерзав все то, что составляло самую сущность ее, Леоноры Ист.

Она поспешила в спальню и откинула простыню, которой мистер Бэнкс накрыл лицо отца. То любимое и дорогое лицо, которое было знакомо ей лучше собственного, исчезло в ночи, оставив вместо себя нечто холодное и мертвенно-бледное. А его рот – он приоткрылся, словно отец, умирая, звал ее. Но она не услышала его и теперь никогда не узнает, что он хотел ей сказать.

Она просидела рядом с отцом весь день, не промолвив ни слова, не уронив ни единой слезинки, и сжимала его холодную, ледяную руку. Ей казалось, что со всех концов деревни до нее доносится кашель и люди выплевывают ярко-алую жидкость, которая скопилась у них в легких, жидкость, которая убила ее отца. Она оттолкнула Библию, которую кто-то пытался вложить ей в руки. Кому нужен такой Господь? Вместо этого она взъярилась на Него за то, что Он так обошелся с ней, с папой, со всеми. Она обзывала Господа всеми гадкими словами, какие только могла придумать, включая те, которые раньше никогда не произносила вслух.

А потом они пришли, чтобы забрать тело ее отца.

– Нет! – прошипела она, вскакивая со стула. – Вы его не получите.

– Ш-ш, тише, – принялся успокаивать ее мистер Бэнкс, крепко прижимая к себе, чтобы она не вырвалась и не помешала тем, кто поднимал с кровати тело. – Ты должна отпустить его.

– Как? – прошептала в ответ Лео. – Разве я могу это сделать?

И только когда отца унесли, она дала волю слезам, тяжелым и быстрым, которые, словно пули, падали на отцовскую кровать, опустевшую отныне и навсегда.