Страница 83 из 107
В земельном вопросе "белые" правительства отменяли все советские законы и постановления и провозглашали незыблемость частной собственности и восстановления собственности на землю. Правда, не всегда восстанавливали владение прежних хозяев в полном объёме, и "белым" правительствам приходилось мириться со многочисленными случаями самозахвата земель, выступая посредником между крестьянами и бывшими собственниками, законодательными актами переведя захваченные земли в "арендованные" и подлежащие выплате арендными или выкупными платежами. Неопределённость статуса захваченных земель не нравилась никому, и аренда кроме выплат вызывала ещё и опасения крестьян о будущем отъёме у них используемых земель и полном возврате бывшим крупным землевладельцам.
Ну а мы через сутки добрались и до бывшей столицы. Сдав по описи зерно из вагонов представителю Совнаркома Северной коммуны, узнал, что здесь недавно введён классовый паёк четырёх категорий, от рабочих на тяжёлом и вредном производстве и красноармейцев до нетрудового взрослого населения, который ранжировался от 2х до полуфунта хлеба в день. Детям давали особые карточки, кроме того усиленное питание имелось у беременных и кормящих женщин. От 800 до 200 грамм хлеба в день при скудности остальных продуктов это очень немного. Даже мне после Царицына встреченные в Петрограде люди казались более исхудавшими и с серыми лицами.
На вокзале выбил у начальника станции проезд себе и своим бойцам до Москвы и далее в Царицын. "Льюис" оставил пока Петрухе, не таскаться же с пулемётом по городу. У меня же в северной столице было важное и срочное дело, поэтому я дал личному составу охраны "увольнительную" до вечернего поезда, объявил время, к которому прибыть, и отправился в город, надеясь успеть до вечера. Как я и рассчитывал, приехали мы сюда как нельзя вовремя. В Петрограде сегодня было 28 августа 1918 года, раннее утро.
В эти годы у людей отсутствовали гаджеты, телевидение и интернет, так что времени у меня подумать о первых шагах было, даже несмотря на занятость и утомляемость по службе. Первым делом, выйдя с Николаевского вокзала на улицы Петрограда, я наведался в аптеку. Покупать мне было нечего, но зато в аптеке на потемневшей от времени конторке стоял телефон и, главное, лежал телефонный справочник Петрограда с адресами. Попросив толстую потрепанную книгу, в которой аптекарь не мог отказать вооруженному человеку с красной звездой на фуражке, я принялся её изучать. "Как там, бишь, его звали, этого друга Есенина?" — думал я, листая страницы с буквой "К". Телефонов и адресов с нужной фамилией оказалось два, имена не совпадали нигде. Записал их себе карандашом на клочке газеты и двинулся на поиск первого адреса. Города я не знал, но уверенным голосом спрашивая прохожих, да ещё в форме, на которой и мой пиджак смотрелся в полувоенном стиле, я не вызывал подозрений. Первое место оказалось пустышкой. Прежних жильцов там уже не было, как я узнал, помахав полуразвёрнутым царицынским мандатом перед носом дворника, и по этому адресу вселились новые жильцы из каких-то советских учреждений.
Зато по второму адресу, Сапёрному переулку, находившемуся в самом центре города рядом с Николаевским вокзалом, мне повезло. По виду жильцов, там ещё жили прежние хозяева, и именно там жил человек, похожий на нужного мне. Его я увидел выходящим из указанной в записанном адресе двери, когда я три часа ошивался на верхней лестничной площадке. Молодой человек в форме и фуражке военного образца, возможно, юнкерской, и в кожаной куртке спустился вниз и вышел на улицу. Я последовал за ним, стараясь не отставать, но и не попадаться на глаза. Впрочем, преследуемый и не оглядывался, а шёл по солнечной улице то решительным шагом, то замедлялся и, задумавшись, смотрел на проплывавшие облака. Не доходя до конца переулка он свернул в затенённый проход между глухими стенами домов, видно желая срезать угол. В этом проходе я его и настиг.
Ускорившись, догоняю молодого человека, сунув руку за полу пиджака. Он, похоже слышит мои шаги, гулко раздающиеся в пустом проходном проулке, но не успевает повернуть голову. Я, коротко размахнувшись, с силой ударяю рукояткой нагана по его голове. Человек начинает падать вперёд, я хватаю левой рукой за его куртку и, удержав от падения, тихо кладу его на землю. Быстро оглядываюсь — так никого и не появляется. Наклоняюсь и быстро обыскиваю карманы молодого человека. Записная книжка, деньги в керенках, носовой платок, паспорт Российской империи, выписанный на Каннегисера Леонида. Уфф, он самый, я не ошибся. В кармане куртки у лежащего находится револьвер. Так, револьвер забираю и прячу в карман своего пиджака, деньги тоже, пусть думают на ограбление.
Мелькала у меня ранее жестокая и прагматичная мысль использовать финку и гарантированно избавиться от проблемы. Но вот так хладнокровно решиться убить человека не в схватке, а "на всякий случай", я всё же не смог. Думаю, не только моё мирное "интеллигентское" прошлое было тому причиной. И здешняя действительность тоже так дёшево ценить чью либо жизнь меня ещё не научила. И не только меня. Конечно, годами копившееся высокомерие и угнетение со стороны высших сословий и нищета и озлобление низших, четыре года войны, гражданское противостояние, всё это уже играет здесь свою роль, и вспышки взаимного насилия всё чаще и чаще массово происходят сейчас по всей бывшей империи. Но в головах у многих людей местной реальности ещё не затвердело ожесточённое мнение, что убить несогласного или подозрительного всегда лучше и проще. Еще полгода назад Советы отпускали юнкеров, офицеров, да и того же генерала Краснова под честное слово. Ещё не была принята красными концепция террора, хотя поводов уже случилось предостаточно, начиная с уничтожения "красных" в Финляндии, и расправ во время мятежа чехословацкого корпуса, и порок, повешений и расстрелов во время антисоветских казачьих выступлений.
Хотя разговоры о терроре над "бывшими" среди "красных" уже поднимались, но не находили пока поддержки большинства. В рассуждениях тема террора возникала давно, так как идея массового террора для защиты революции не была изобретением российских революционеров всех оттенков, а была воспринята ими из истории Французской Революции 1789–1799 годов, служившей примером для подражания. Именно в революционные времена во Франции стали применяться массовое гильотинирование "врагов революции" и политических оппонентов, а также и расстрелы, потому что гильотины не справлялись. В процентах от населения доля погибших во время французской революции, гражданской войны в США 1861–1865 годов и гражданской войны в России 1917–1922 годов очень близки. Однако никто не упрекает респектабельную ныне Французскую Республику, что она построена на крови, и никто не тыкает в лицо победившим северянам в США потери в их гражданской войне. В этих странах гордятся своей историей, изучают её и, надеюсь, пытаются её адекватно понять и принять. Но мне всегда казалось непонятным то, что почему-то такое же процентное соотношение потерь в российской гражданской войне и интервенции вызывает обвинение в какой-то нечеловеческой жестокости и злобе российских её участников, причем, что странно, только одной из многих сторон конфликта, а также приводит к приступам презрения к собственной стране и какого-то лакейского самоуничижения перед западной культурой некоторых россиян…
Смотрю на лежащего молодого человека, который должен скоро очнуться. Отобрать у него револьвер всё-таки недостаточно, думаю я, и другое оружие сможет найти. Требуется ещё подстраховка. Сжав зубы и поморщившись от нехорошей необходимости, я наношу три сильных удара рукояткой своего нагана по правой кисти молодого человека. Перелом будет вряд ли, но кисть от ушиба распухнет, и пользоваться он ей не сможет довольно долго. Ничего, пусть стихи свои надиктовывает, или левой рукой первое время пишет. Зато не расстреляют, и жив останется, если опять в политику не ввяжется, успокаиваю я совесть.