Вахта

И моих в частности.

О том, что если бы проблемы были решены, то люди и не были бы одиноки, я предпочел не заикаться, дабы не нарушать стройность стариковской теории.

Распрощались прямо в доме. Он горячо пожал мне руку, а другой – вцепился в плечо, достававшее ему до переносицы. Получилась скупая версия объятий.

Я не захотел выходить на холод, пригревшись за столом. Он и не просил.

Раздался звук заводящегося мотора, а следом – тряский ход стариковского козлика.

Впервые с момента нашего знакомства я остался один.

#2

Перво-наперво решил озаботиться теплом.

В суматохе приезда даже не разглядел, что мне достался ещё один низкорослый домишко.

Этот второй сруб оказался баней. А к ее дальнему торцу примыкал огороженный с двух боков сарайчик с солидным запасом дров. Здесь же стоял генератор, о котором рассказывал куратор. От него и питался компьютер. Да ещё блеклая настольная лампа.

Несмотря на не самый внушительный вид, печь приняла первую закладку с неожиданной прожорливостью. Тяга оказалась хорошей, и пока я ползал у чугунной дверцы, щеки разгорячились от нагревающихся камней.

Прошло всего-то полчаса с отъезда куратора, но я уже смутно почувствовал себя хозяином. Не часто в старой жизни приходилось добывать такую мелочь, как тепло в доме. Тогда я ещё не знал, что тепло – никакая не мелочь. И что куратор так обустроит мой быт, что «мелочи» и останутся единственным доступным мне развлечением.

А пока я возился с печью, успел заметить, что на ней имелась даже конфорка для приготовления пищи. Я не смог отказать себе в удовольствии вскипятить воду на живом огне.

Новая чашка чая зашла на ура. Щеки полыхали, а в животе расползалось приятное тепло. Но я не мог не испортить себе настроение, припомнив, как в такие минуты бесилась жена. Она никогда не могла найти себе должного применения и считала, что если человеку нечем заняться, то это только от того, что он не хочет ничем заниматься. И если ты, на свою беду, сидел без дела, то мог не сомневаться, что дело тебе сейчас же выдумают.

Ещё не успел заступить, а уже сидишь без дела и гоняешь чаи – примерно так прокомментировала бы она.

Меня с души воротило от этого ее «гоняешь чаи».

По старой привычке я ненавидел всё, что было с ней связано: от имени и до отдельных словечек и черт. Видимо, в какой-то момент я чересчур увлекся и втемяшил себе в голову, что это ненависть. Хотя не имел, в общем-то, никакого на это права.

Старик довольно емко выразился – тяжелые времена.

Так себе времена, да. Я окончательно запутался и убедил себя в её виновности во всех смертных грехах.

Молния ударила, не иначе. Стал следить, допрашивать, подслушивать. Сейчас стыдно даже говорить об этом, а тогда казалось, что всё это делаю ради будущего семьи.

Но теперь-то прекрасно знаю, для кого всё затевалось!

Я загодя готовил побег, но в последний момент испугался. И возненавидел себя за нерешительность, боялся себя же, сбегал от себя самого – и даже сейчас не мог мысленно обращаться к собственному голосу, а вынужден был делать это посредством её образа.

Которому и нет никакого дела до меня и этой новой затеи с вахтой.

Тяжелые времена, да.

#3

Я лежал день и ночь на больничной койке и следил за тенями на потолке. Что угодно, только не возвращаться мыслями к боли, прибравшей в пользование мое тело.

Те ребята порядком меня оприходовали. Уж не знаю, как их угораздило оставить меня в живых. Сломаны обе руки, а еще три или четыре ребра. Медсестра вроде говорила, сколько точно, но я почти не слышал. Да ещё треснутые ребра рассчитались по обеим сторонам на торжественном смотре. Так что и тело болело целиком. Без сантиментов. А голову всё та же медсестра называла картофелиной.

Ей на мне хорошо шутилось; она не очень-то понимала, почему люди отворачиваются от ее отменных шуток.

Но лично я не обижался. И за исключением адской боли чувствовал себя королем. С утра до ночи пациенты валили ко мне на поклон – послушать интересную историю. Я лениво отшучивался; мной завладело то расположение духа, когда вдруг начинаешь сиять и всем пренепременно нравиться.

Как-то пришла жена. По факту была тогда уже бывшей женой. Я никак не мог пристегнуть к ней эту присказку и упорно величал по-старому.

Держалась холодно. Даже тот факт, что пришла только теперь, лишний раз подчеркивал это. Уж наверняка ей обо всем разболтали давным-давно, и ведь, смотри-ка, сдержалась.

Деловито меня осмотрела и заключила, что ещё слабо отделался. Я в ответ пошутил, что это не я отделался, а меня отделали. Она не оценила. Посмотрела взглядом, каким ещё никогда не смотрела. Ей было всё равно, окончательно и безвозвратно, – в тот вечер я это ясно понял. Она спросила:

– Зачем ты это сделал?

Я был готов к такому вопросу. Только взгляд, с которым спрашивала, прожег до затылка. Легко говорить, что ты к чему-то там готов, особенно, когда уже прошло много времени. А когда ты готов к пустословию, а на тебя вдруг обрушивается всем весом реальность взгляда – ты в беде.

Да, я сам налетел на тех ребят, – сказал, разве что не зевая. Хотел произвести впечатление, что ли. А тебе-то, вообще, что за дело до этого? – спросил. И тут же принялся за старое. Дескать, я где-то уже сломался, а ты запросто проскочила и сидишь теперь целехонькая. Мы вместе это городили, а расплачиваюсь один только я.

Был взбешен!

И как я только смел ругать её за то, что у меня ничего не вышло?! Что взялся за множество дел сразу, а когда стали выпадать из охапки одно за другим, не знал, за какую хворостинку хвататься. Хватался за работу – выпадала семья; подхватывал семью – вдруг вываливались на пол все мои устремления. Мы уперлись в тупик. Но я терпеть не мог мысль, что ей удалось выкрутиться, а меня до сих пор крутило!

Оттого и выдумывал ее интрижки. Отрабатывал нелегкий писательский хлеб.

А потом просто вышел за сигаретами – черт бы их побрал – а там те ребята. Чересчур громкие и нахальные. Окрикнули, подшучивали чего-то. И я вдруг отчётливо припомнил себе: ведь не дрался с самого детства. Да и в детстве не умел толком за себя постоять!

Озарение схватило на полушаге, и я повернулся на пьяные голоса. Те шутники, конечно, не ожидали ничего такого. Засуетились. Особо ретивые скрылись с глаз. Нашлись и бойцы.

Тех, кто точно участвует, человека четыре. Остальные – массовка – свистеть и подначивать.

Мысли вдруг очистились от повседневной шелухи. Щелчок в мозгу – и я уже в полной боеготовности. Давно я не был так одухотворен: не драться, а иконы писать. Приятное ощущение. Даже брызнувший по венам адреналин не казался таким уж горячим. Сердце колотилось, конечно, но я чувствовал, что легко его обуздаю. И не останавливался.

Уж не помню, хорошо ли держался. Их было больше, и я быстро оказался на асфальте. Если бы решил отлежаться, всё бы закончилось, но я биться хотел, а не копошиться под чужими ногами.

А потом какой-то ухарь выбил остатки сознания. И тем напрочь похоронил томность вечера.

Жена дослушала меня с нескрываемым огорчением. Я преподнес историю на блюдце, зная притом, что теперь точно отвернется. Это был ещё один «подарок» самому себе.

Она не ругалась. Выпрямилась готовой сорваться пружиной и засобиралась уходить.

Ты трус, Андрей!

Так она сказала на прощание.

Но что мне было это признание, когда сам я себя не то что трусом, а человеческим существом не считал.

А слова всё же имели огромную ценность – я разменивал их на ненависть. Только так мог мысленно с ней пререкаться. Загоняя собственное я куда поглубже.