Докторица

Вдруг в палате началась суета, меня переложили на каталку и тряско повезли куда-то, продолжая совершенно игнорировать меня и мои слова… Голову замотали косынкой, ноги вдели в белые бахилы, завезли в светлое и холодное помещение, где положили на холодную неудобную поверхность родильного стола с задранными в небо ногами. Откуда-то из-под меня кто-то кричал на меня противным осиплым голосом, я пыталась выполнять команды, но скоро устала и больше делала вид, потому, что при попытке тужиться перед глазами начинали скакать цветные пятна, а вот рту было солоно от крови из прокушенной не раз губы. Почему мне казалось стыдным кричать, не знаю, но я только тем и занималась, что не разрешала себе кричать…

Потом меня словно разорвали пополам, и соединять не собирались. Сквозь цветное марево мне в лицо тыкали какими-то маленькими растопыренными ножками, между которых болтался маленький сморщенный пистолетик писюна, а в ухо кто-то кричал:

— Мамочка, мальчик у тебя! Радуйся! — а я не понимала, что за чушь они несут?! Ведь у меня девочка, я точно знаю, и даже имя давно придумала, Машенькой назову…

Рядом раздался какой-то придушенный писк и мне на опавший живот уложили тёплый комочек, замотанный в стиранные-перестиранные кипячённые больничные тряпки. А я осознавала появляющуюся чувствительность. Эти ощущения сообщали, что в меня кто-то затолкал здоровенное суковатое бревно, которым меня и разорвали. И если бревно теперь вроде бы вынули, но перед этим развлечением его никто не строгал и не шкурил, поэтому всё внутри у меня в занозах, каждая из которых горит, болит и щиплет… Не то, что двигаться, даже дышать и думать больно…

Как в тумане меня переложили на каталку и куда-то с грохотом повезли, где снова перекладывали, а внутри меня ворочался злобный красный зверь боли, от которой временами подкатывала тошнота и застила глаза темень. Видеть я и так не очень внятно могла, скорее какие-то пятна света, во рту было сухо, наверно как у той мумии в Эрмитаже. На самом краю сознания я почему-то всё время прижимала к себе тот тёплый комочек, что плюхнули мне на живот ещё в родильном зале. И я провалилась в беспамятство или просто заснула…

Сколько я проспала, не знаю, но меня кто-то настойчиво тормошил:

— Девонька, пацана-то кормить нужно! Давай просыпайся, мамаша!!! Слышь меня? Маманя! Сына надо кормить! Глазоньки открывай! На-ка вот водички попей!..

За водой я вынырнула из забытья… К середине выпитой из поильника воды светлое пятно образовалось в лицо пожилой санитарки, которая деловито поила меня, а потом выхватила из под руки свёрток, сдвинула в сторону вырез безразмерной местной рубахи и приложила к открывшейся груди ту часть свёртка, в которой обнаружилось что-то красное и сморщенное. Только после долгого разглядывания, я сумела понять, что это сморщенное личико и его обладатель сейчас старательно пытается мусолить набухший сосок моей груди, которая больше его головы. Вдруг стало так смешно, на что он надеется, я же не моя мама, у которой, когда она Васеньку кормила, молоко от избытка аж брызгало тонкими маленькими струйками, а Васька буквально захлёбывался, едва успевая его глотать. У меня-то откуда молоко, не было его у меня никогда, даже подумать смешно… Как вдруг соски словно обожгло и плеснуло в груди горячей волной, что я невольно вздрогнула, а маленький чем-то зачмокал, деловито подёргивая головой или это я его невольно качнула. Одновременно из правой груди тоже потекло, и я почувствовала, как рубаха над ней стала намокать…

— Ну вот и умница! Молочко открыла. Ты через минутку груди сыночку поменяй, пусть ему больше молозива будет…

А у меня в голове стоял такой тарарам, что едва ли можно его словами описать. В общем, сыночек… молозиво… молоко… менять куда-то груди… и это ведь я теперь – МАМОЧКА! УЖАС!!!

Но, тем не менее, послушно, наверно рефлекторно, повернула свёрток, жутко боясь чего-нибудь не так сделать, и приложила к другой груди, сосок которой быстро усосал в себя распахнутый ищущий ротик, а внутри разлилось какое-то непонятное спокойствие, которое как волна смыло возникшую суматоху. Так с приложенным к груди малышом я и заснула. Несколько раз просыпалась, когда то ли он сам тыкался в грудь, то ли мне его подкладывали… Эти первые сутки целиком прошли в каком-то тумане.

Только наутро я попыталась сесть, когда принесли завтрак. Ну как сесть?… Наверно точнее будет сказать, что я приподняла плечи, ведь когда сидят, то опираются на ягодицы, а мне о таком даже подумать было страшно, там внизу у меня болело всё, было ощущение, что у меня там внизу один сплошной развороченный кратер, там где была промежность, попа и даже верх бёдер. Ничего из перечисленного я не чувствовала, но это не мешало там этому всему жутко болеть. К счастью боль вспыхивала только при движениях, вот и береглась в меру сил и опиралась вместо ягодиц нижней частью выгнутой поясницы, и плечами в подоткнутую подушку. Противная безвкусная жидкая больничная каша сначала в горло не лезла. По глазам контролирующей процесс санитарки я без слов поняла, что если буду кочевряжиться, то эта милая женщина меня преспокойно будет кормить насильно, причём заталкивать ложку не в рот, а в глотку поглубже, чтобы не выплюнула. Но на удивление, после первой ложки во мне проснулся дикий аппетит и я смела всё с тарелки, и очень расстроилась, что каши оказалось мало…

Почти сразу принесли детей на кормление и мне сообщили, что я должна запомнить, что "мой" – это номер "сорок седьмой", что я смогу при перепелёнывании сама проверить, а звали меня здесь Медведевой, не заморачиваясь двойной фамилией. Что именно: созвучность с именем Маша, фамилия, отчество отца или имя моего Удвасика, но во время своего первого осмысленного кормления я уже поняла, что его зовут Мишкой. А что? "Михаил Кондратьевич" – вполне убедительно и звучно. Про то, что всё время, после того как осознала себя беременной, я была уверена, что ношу дочку, я ни разу не вспомнила, вернее не терзалась, ну о какой дочке теперь говорить, если вот такой убедительный факт уже существует и вполне себе живёт, даже описал меня горячим в конце кормления…

У самой пеленать малыша сил не было, поэтому я только смотрела, как ловко мелькали руки бывалой санитарки, которая мне и показала клеенчатые бирочки на каждой ручке и ножке, где химическим карандашом было выведено "сорок семь", это чтобы детишек не перепутать. Ещё как-то жутковато выглядел залитый йодом кусочек пуповины на животе, но санитарка успокоила, что с пуповиной у нас всё нормально, и что скоро лишнее само отвалится. Тонюсенькие ножки и ручонки, гримасничающая недовольная мордашка, что не дают спокойно поспать после еды, весь какой-то словно обваренный, красный и в морщинах. Жуть какая-то! А санитарка сюсюкает и называет ЭТО – КРАСАВЦЕМ…

Ко дню выписки я уже как-то смирилась. Ещё в первый день меня под ручки отвели на осмотр, и хоть я почти не чувствовала своих ног, но на деревянных култышках как-то дошкандыбала и даже в кресло почти сама залезла. Дни тянулись и тянулись, бесконечные, как путь дервиша в хадже через всю Аравийскую пустыню. Когда я нащупала свой опавший живот, мне чуть дурно не стало. Избавившись от беременности он теперь висел, кажется, если бы я встала, то он бы отвис до коленок, ощущение, что он больше всего напоминает болтающийся вывернутый карман. Успокоила меня, навестившая по заданию всех остальных, Софья Феофановна, оказывается, в ближайшие недели тонус брюшной стенки должен восстановиться и живот вернётся к привычным размерам и форме. И что я вполне могу ему в этом помочь, если буду его массировать и делать физические упражнения. Но просто убивали меня "подкладные" – это такие в полпелёнки куски тряпки, которые нужно было класть под себя в постели и носить, зажимая между ног и это без трусиков, ничего так упражнение?…

Чуть веселее стало, когда в палату положили ещё одну роженицу, которая тоже родила пацана, только на три дня позже меня. Вообще, общаться со Светой было не о чём, она приехала с дедом из своей деревни на рынок расторговать излишки урожая и мясо двух забитых поросят, из-за мяса и ждали, когда похолодает, чтобы по дороге не испортилось. И она была истово уверена, что их Тропарёво, что чуть дальше Черёмушек просто обязан знать любой и каждый, а вот я знать не знала и не считала это для себя большой потерей. Но даже возмущаться у неё не получалось долго. Словопад из её ротика прекращался только во время сна и еды, и эта живая радиоточка, с самыми главными новостями центра мироздания по имени Тропарёво и его окрестностей, создала какой-то странный уют в палате, в котором получалось как-то спокойно разбираться с собой и осознавать себя в новой для себя реальности. В память об этой части жизни у нас дома надолго осталось присказкой глубомысленно-протяжное: "А вот у нас в Тропарёво…"