Докторица

Мы даже пытались в первых заходах сбрасывать дымовые шашки, только они больше мешают нам, чем немцам, ведь шашкам нужно успеть разгореться и дым должен затянуть окопы, а заранее их не сбросить, это само по себе скажет о том, что именно мы собираемся бомбить и могут даже зенитки успеть подтянуть, да и так уже на передовой появились. Хотя после первых разрывов точность огня существенно снижается, но немцы продолжают стрелять на слух и просто наобум. Но особенно жутко вылетать с выливными приборами. Тут нужно идти на фиксированной высоте, довольно низко и по прямой, точно повторяя конфигурацию окопов. И если там, куда пирогель уже попал крики сгорающих, то с той стороны, куда самолёт двигается огонь такой плотности, что по возвращении с самолёта свисают буквально лохмотья перкаля и торчит щепа. Вообще, эти вылеты наверно самые сложные. Именно в таком была ранена и едва смогла дотянуть до дома Зоя, но после госпиталя она уже вернулась в полк и снова летает. Наши техники сумели снизу забронировать листами железа мотор и наши кабины, что спасло многих и не дало разбить мотор, а то бы потери были ещё больше. Но ведь не всегда стреляют точно снизу, больше половины стреляют сбоков, а забронировать такой лёгкий самолёт невозможно, с этими бронелистами и так стало очень трудно взлетать с полной загрузкой особенно по раскисшей полосе. Но мы здесь все – фаталисты, наверно. Перед вылетом смех и шуточки, а вот по возвращении молчаливое напряжённое ожидание возврата и когда садятся все или сообщают из штаба, что наши не прилетевшие сели на вынужденную, но с ними всё нормально, словно клапан какой-то внутри открывают, снимая напряжение…

Мой малыш, хотя я почему-то уверена, что будет девочка, ну, а кто же ещё у меня может быть, конечно, девчонка, маленькая такая лапочка, вот она уже научилась пинаться внутри своей непутёвой мамочки. Но делает она это только ночью во сне, когда дневное напряжение, наконец, отпускает и организм во сне расслабляется. Мне немного стыдно перед ней, но я ведь не могу дезертировать, вот и готовлюсь снова к вылету, получаем очередную задачу. И обращение командира или комиссара "гвардейцы" звучит как-то особенно сурово и величественно и словно придаёт силы, мне в том числе, хоть я и не являюсь гвардейским чином.

Я уже тоже успела полечиться, поймала пулю из автомата или пистолета сбоку слева в спину на уровне лопатки она скребанула и вырвала клок из комбинезона и по касательной пропахала чуть меньше десяти сантиметров. Зато синяк был на полспины. Три дня пришлось полежать в медсанчасти полка, пока наш полковой доктор делал мне примочки и перевязки. Ещё больше двух недель было очень больно двигать левой рукой, как сказал доктор, из-за контузии мягких тканей в области левой лопатки. Теперь у меня комбинезон с большущей заплатой на спине. На удивление, надетый в тот день на мне бюстгальтер совершенно не пострадал, кровью его залило, я думала не отстираю уже, и выкинуть придётся, но Маша его забрала и привела в порядок. Это она прибежала и поделилась удивлением, что он совершенно целый. Машеньку пока Бог бережёт и я за неё радуюсь…

А по ночам нас живьём пытаются сожрать озверевшие местные комары и мошка, благо водоёмов здесь вокруг множество. Мы готовы мазаться любыми травами, даже бензином и соляром, но этим монстрам совершенно всё равно и мы ходим искусанные и опухшие в волдырях. Перед сном землянки окуриваются самым вонючим дымом, в котором дышать трудно и горло першит, но это хотя бы позволяет заснуть, чтобы потом в полудрёме накрывшись простынёй пытаться выспаться, истекая пóтом в удушливой духоте, как во влажном предбаннике. Лето какое-то до невозможного сырое и жаркое, и от льющего пота и комаров можно отдохнуть только во время вылета, ведь эти зундящие мелкие изуверы ещё не научились пока летать со скоростью в сотню километров в час, а набегающий поток воздуха высушивает влажную одежду и дарит зябкую ночную прохладу…

Я знаю, что это всё придумало моё воображение, но не могу избавиться от уверенности, что перед вылетом в субботу двадцать первого августа Маша смотрела на меня как-то особенно, а в глазах её стояла непонятная грусть. И что в самолёт я садиться не хотела и перед вылетом зачем-то долго разглядывала испятнавшие фюзеляж и крылья многочисленные латки, отчего машина выглядела пятнистой. Мелькнула мысль, что эти заплатки наверняка съедают километров десять скорости и возрастает расход бензина, от которой я отмахнулась. Нам предстоял уже привычный вылет на бомбёжку немецких передовых позиций. К счастью, уже наступили нормальные тёмные ночи, и кончился кошмар, когда в сумерках мы вынуждены были висеть над стреляющими окопами. И сейчас стреляют ничуть не меньше, только прицельной стрельбы нет, а значит и опасность меньше в несколько раз. Хлопнули с Машей ладошками и полезли в кабины. Завели двигатель, прогрелись и после ракеты порулили на взлёт…

Вылет проходил привычно и я заподозрила что-то неладное уже при возвращении домой. Оглянулась и увидела в отсвете синей подсветки Машиной кабины, что она держится за свое лицо, правая видная часть какая-то мертвенно белая, а левая заляпана чёрным, как и перчатки. Сказать, что я торопилась, это не сказать ничего. Благо лететь было недалеко и горючего было с запасом, поэтому дала полный газ и всеми силами пыталась мысленно подталкивать машину. На каком-то чутье вышла точно в створ ВПП и села, не успел самолёт остановиться, как я уже выскочила на крыло и вытаскивала Машу из кабины. В свете фар подъехавшей машины у меня сердце сжало от ужаса, левой половины лица у Маши не было. Она была жива и даже пыталась встать, а вся левая часть лица была сплошным кровавым месивом. Пока наш полковой доктор колдовал над ней и наматывал на неё кощунственно белые полосы бинтов, у меня внутри всё оборвалось, и я сползла по стойке шасси на землю, меня трясло от ужаса, когда представила, что такое могло случиться со мной самой, и в истерике от страха за Машу. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но я выхватила из разговора, что нужно везти в госпиталь под Псков. Взяла себя в руки, рявкнула на Матвея, который суетился тут же со своим вечно печальным лицом, чтобы он быстро заправлял машину, а сама побежала в штаб за разрешением на вылет и уточнениями, где этот самый госпиталь находится и пусть дозвонятся и подсветят мне посадку, ведь я там ни разу не была, а садиться в темноте впервые на незнакомую площадку – придумайте способ самоубийства попроще. Командир быстро сообразил, о чём речь, высвистали Матросова, который уже вернулся с вылета и вроде бы летал туда и знает где это. В общем, всего через полчаса Матросов с доктором, а я с Машенькой на борту парой вылетели в сторону Пскова. Как в темноте Матросов нашёл неподсвеченное место посадки, я не знаю, но я благодаря ему села спокойно, а доктор уже куда-то убежал. Машенька после уколов и перевязки спала в задней кабине. Как оказалось, доктор бегал не просто так, а вернулся с санитарной машиной, куда Машу погрузили и увезли. Я осталась в госпитале, пока Маше обрабатывали раны, меня снова начало трясти. Наверно меня поймут женщины, что для нас страшнее смерти уродующее или калечащее ранение. Мы, девушки на фронте, готовы к смерти, а вот оказаться изуродованной или калекой это гораздо страшнее. Есть ли моя вина в том, что случилось? Можете тысячу раз мне повторить, что это фатум, рок, судьба или случайность, но я-то знаю, что это я держала штурвал, и стоило мне чуть дать педаль или отклонить рукоятку и эта роковая пуля пролетела бы мимо, можно сказать, что удалось бы отклониться от этой пули, но может была бы другая и даже хуже. Только в реальности не бывает сослагательного наклонения. И у меня перед глазами стоит кровавое месиво, в которое превратилось милое и уже ставшее родным Машино лицо. Только через два часа, когда я спросила, мне сказали, что её уже перевели в палату, и она спит. Как я поняла, про меня просто забыли, ведь наш врач улетел с Матросовым. Мне сейчас здесь было нечего делать, и я пошла на посадочную площадку к самолёту, пора было возвращаться. Попросила крутнуть мне винт, прогрела мотор и полетела, осматриваясь, как положено в светлое время суток…