Таймер

– Она грязная, проклятая, мерзкая! Здесь с ней могут быть только такие же отбросы, как она сама. Вот исчезнет этаж, и навсегда станете такими же грязными и мерзкими – два сапога пара…

Отца считали сумасшедшим, слова про исчезающий этаж пропускали мимо ушей, но меня стали обходить стороной. А я поняла отца по-своему: моя пара – тот, кого этаж однажды унесёт в путешествие вместе со мной. Значит, он – такой же плохой, как я. Мы заслужили друг друга. Он – моя судьба. И я стала ждать.

Тихо шептались пузырьки воздуха в аквариуме. Дискус неспешно водил плавниками по донной гальке. Торшер тускло освещал пространство между мной и Верой. Она сидела, не меняя позы во время всего монолога: ноги вместе, руки на коленях, голова опущена, взгляд – в пол.

Я не знал, что сказать. Посвятить кого-то в сокровенную тайну – вот, наверное, истинный и неприкрытый эгоизм. Откровенность облегчает одну душу, но отягощает другую, ту, в которую переложили секреты. Из одного ларца под замком – в другой. И что мне делать теперь с этим ларцом? Запереть накрепко или раздать его содержимое всем вокруг помаленьку? Думают ли люди, прежде чем душевно обнажиться, чем это грозит для свидетелей внезапного стриптиза?

Интересно, а если бы на месте Веры была Таня? Я же почти ничего о ней не знаю. Отпугнули бы меня откровения? Есть ли вообще что-то, что может отпугнуть меня от Таньки? Мне казалось сейчас, что я могу принять её абсолютно разной и спокойно выслушать любую тайну.

– А почему три? – спросил я.

– Что?

– Почему ты предоставила мне три попытки? Как в сказке, что ли?

«Вот такие они нынче, сказки про принцесс, заточённых в башню,– подумал я,– только вместо башни – исчезающий этаж».

– Это фора,– собеседница снова замкнулась и заговорила коротко.

– Ты была уверена, что мне понадобится фора?

– Фора нужна была мне…

Дискус вдруг дёрнулся, взбаламутил воду и вспенил свет торшера в аквариуме. Я видел Веру в отражении, а себя рядом с ней не видел. Угол падения равен углу отражения. Но только ли в неудачном ракурсе дело? Может, нас и правда нет рядом – ни в отражении, ни в жизни, каким бы ни был угол падения?

Меня растрогали откровения соседки из 96-й квартиры, но они не сделали нас ближе. Скорее даже наоборот: мне захотелось отстраниться. Я узнал Верин секрет, словно какую-то хитрость, особый ловкий ход в игре, который теперь позволяет выигрывать чаще. И всё, эта игра больше не по мне. Нет больше дрожи, волнения, трепета. Когда найдена закономерность, азарту места не остаётся. Может, потому люди становятся скучнее с годами, что находят всё больше и больше закономерностей?

– У брата с отцом была крепкая дружба. Они стояли друг за друга горой, иногда казалось, что это не два человека, а один: общая кровь делала их почти не отличимыми по внешности, алкоголь – по возрасту, совместные увлечения – по образу мыслей. Я одно время думала: вот понадобится папе помощь, он придёт ко мне, мы вместе решим все его проблемы, и он узнает, какая я на самом деле нужная, ответственная, готовая помогать… А он не приходил. Тогда я придумала себе другую картину: он подыхает, ползёт по лестнице, хочет попросить меня о чём-то, а этажа нет, и меня, единственной надежды – тоже. И он скрючивается под дверью, корчится от боли, молит о пощаде, но этаж непреклонен и безжалостен, он словно подчёркивает: ты сам этого хотел, сам сделал так, чтобы в критический момент дочь не смогла быть рядом.

Вера помолчала, собираясь с мыслями.

– Отец любил ковыряться в огороде. Там он и умер – прямо в грядках. Алкоголь и жаркое солнце в тот день сделали своё дело. А пьяный брат годом позже сгорел в кособокой хибаре на пару с дружком. О брате я даже не горевала. Он никогда не был добр по отношению ко мне. Из всех животных в детстве у меня были только плюшевые комочки, собранные с вербы. Я укладывала их в коробок, просила взрослых следить, чтобы его не захлопывали до конца и мои «зайчики» не задохнулись. Брат смеялся, а однажды взял и на глазах у меня изрезал ножом всех моих зверюшек, приговаривая: «Дура, даже крови нет, они не живые». Но для меня они были настоящими! Мне до сих пор иногда снятся кошмары. Ещё спустя годы я узнала, что этаж не всегда исчезал, а дверь не открывалась только потому, что Лёша подпирал её снаружи клинышком. Мне, маленькой девочке, было не под силу ни перебороть плёвую, казалось бы, преграду, ни додуматься, что братец способен на такую подлость…

«А мне, взрослому парню, стоило бы!» – подумал я и подскочил.

– Ну конечно! – теперь я маячил по комнате, загораживая своим отражением в аквариуме Верино: отражаться вместе нам определённо не судьба.

– Вот почему вид в глазок был разным! Вот почему мобильная связь не всегда наглухо исчезала! Вот почему именно в Мишкиной квартире мы столько раз улетали! Вот почему у Женьки в тетради не все даты! «Здесь стало дороговато» – теперь и эта фраза понятна!

Мишкину квартиру использовали! (Я перестал говорить вслух). Кто-то берёт плату за пребывание в «клубе», вероятно подённую или почасовую, а, чтобы слупить побольше деньжат, периодически имитирует исчезновение этажа.

– Я сейчас! Погоди, ладно? – я быстро воткнул ноги в кеды, примяв задники и не завязав шнурков. Ничего страшного, всё равно через минуту-другую уже снова сброшу обувь у Мишки в коридоре.

Глава 16

Миша открыл, но руки не подал. И в квартиру меня пускать не собирался. Пока он шёл к двери, я изучил дверной косяк. На нём были следы гвоздей: словно кто-то приколачивал доски крест-накрест. В глазок досок не видно, шум в квартире не услышат из-за вечной гульбы, шахматистам плевать, кто там долбит за дверью, Миша тоже тот ещё пофигист. Впрочем, когда надо провернуть дело по-тихому, можно пустить в ход шуруповёрт, а не молоток. О том, что этаж иногда исчезает все в курсе. Чисто сработано.

– Не приходи сюда больше,– вместо приветствия сказал Миша.

Я посмотрел на человека, прожившего шесть дней в моей квартире, человека, которого стал уже считать приятелем, человека, который, обнял меня день назад. Это последнее, что я о нём помнил! Что могло произойти?

Я засмеялся от нелепости ситуации.

– Наверное, скажешь: «ты сломал мне жизнь» и всё такое, да? Поэтому больше не приходить? – я толкнул Мишку кулаком в плечо, подбивая поржать над шуткой вместе.

– Да,– сурово подтвердил он,– ты сломал мне жизнь. Ты пустил меня в свою квартиру, в свой мир, а я там чужак. Но это полбеды, хуже всего то, что меня теперь не принимает мой мир и моя квартира. Я не могу спать в шуме после того, как получил кайф от сна в тишине, меня раздражают шлындающие по дому посторонние, потому что мне пришлось по вкусу уединение, я не могу спокойно сидеть, меня мутит, как в шторм, от ужаса, что этаж исчезнет, а я не хочу этого, мне понравилось выходить из дома в любую секунду, как это было на твоём этаже! Ты разрушил всё, что у меня было!

«Они все тяжело больны»,– как-то так говорила Таня.

За Мишкиной спиной замаячил высокий долговязый субъект. Его взъерошенная голова с островками мелирования напоминала свежую пашню со вкопанными там и тут охапками перегнившей травы. В квартире опять было шумно и весело, из-за тягостного разговора с Мишей я не сразу обратил внимания на громкие звуки. Или они стали настолько привычны?

– Эй,– я перестал слушать Мишку и окликнул долговязого, подаваясь вперёд и наваливаясь на Мишкину руку, перегородившую проход.– Эй ты!

Долговязый обернулся и в немом вопросе указал на себя пальцем.

– Да, ты,– подтвердил я.

Он сделал несколько шагов к двери. Миша дёрнул рукой, оттесняя меня. Я едва не упал, ведь по-прежнему так и стоял не столько {в} кедах, сколько {на} кедах.

– Сколько стоит час в вашем клубе? – крикнул я, удерживая дверь, чтобы Миша её не захлопнул.

Долговязый пожал плечами и переадресовал вопрос в комнату:

– Парни, почём за час?