Страница 24 из 25
Глава пятьдесят шестая. Бунт Циклера
Ко всему тому начался розыск по делу полковника Цыклера – одному из вернейших слуг царевны Софьи. Полковник, правда, одним из первых пришел под Троицу, но Петр уже знал цену такому быстрому переходу от врагов в союзники и недоверял Цыклеру, а потому после Азова послал его строить новую крепость Таганрог. Условия жизни были тяжелые, и Цыклер не выдержал: выходило, что вместо награды за верность его превратили в тягловую лошадь. Полковник стал бранить Петра почем зря, подбивать стрельцов на неповиновение. Тут его и схватили. А полковник многое знал о степени истинного участия Петра Толстого в событиях 1682года. Что полагается за такое участие, хитрый боярин знал хорошо.
Вот и стал Петр Андреевич, которому уже перевалило за пятьдесят, на коленях проситься на учебу в заграницу, только бы чаша государевой мести его миновала, только бы памятью былое заросло, только бы тебе никто не напомнил, что стрельцов науськивал и старине предан в глубине души своей, хоть и парик напялил. Лев Кириллович, человек незлобивый, конечно, не знал всей тяжести вины боярина, потому и решился определить Толстого в товарищество, направляемое в заграницу: вдруг кого-то недосчитаются, тогда и Толстой пойдет в общий счет – приказ-то царя надоть исполнять неукоснительно.
Следует отметить, что Петр Андреевич сполна оправдал оказанное ему доверие. Будучи уже в летних годах определен юнгою на корабль, он досконально изучил матросское дело, храбро отбивал абордажные атаки пиратов, стал помощником капитана, и его не хотели отпускать с корабля.
Боярин с перепугу овладел итальянским и французским языками и только боялся вестей из России. Для себя он твердо решил, что ежели будут вызывать на родину досрочно, то останется в Италии.
Но судьба и на сей раз багосклонно отнеслась к счастливцу. Молодого царя мало интересовала судьба незначительного боярина, хотя его имя однажды и прозвучало на допросе. Петр лично пытал Цыклера, добиваясь от него новых сведений об участии царевны Софьи в заговоре.
Полковник, теряя власть над собой от жестоких истязаний, стал послушно бормотать то, что от него требовали. Но больше все-таки Цыклер говорил о злоехидных происках Милославского. О Софье говорил вскользь, но и того хватило, чтобы привести Петра в состояние белого каления. «Сука, блядь последняя, – кричал царь вне себя в присутствии Голицына, Льва Кирилловича и других самых близких бояр.–На помост ее. Сколько еще я буду слышать о тех стрельцах, о моем убиении? Отрубить ей голову, убить ту змею подколодную.
– Невозможно, Петр Алексеевич,– возражал Нарышкин – единственный, кто мог возражать, когда царь находился в таком состоянии.–На нас вся Европа смотрит, все королевские дворы будут возмущены. Царская кровь все-таки, не дело подлым людишкам царскую голову рубить.
– Якову же отрубили!– гремел Петр, вспоминая о казни английского короля Якова Первого Кромвелем. Напоминания о недавних событиях по-прежнему мутило его сознание, приводя в ярость и возбуждая старые страхи.– Приказываю строить помост. Я сам отрублю ей головешку, чтоб почетнее было. Завтра же.– Петр неистово топал ногами, лицо тряслось в судорогах, изо рта пошла пена.
Все увидели, что начинается приступ падучей. Едва уговорили царя лечь в постель, накрыли одеялами. Его трясло, тело подпрыгивало, одеяло ходило, как море в шторм. Лекарь совал в рот ложку с лекарством, но содержимое ложки постоянно расплескивалось. Растерянный немец рукой приглашал помочь ему, однако, никто не решался. Тогда Сашка Меншиков подскочил, схватил голову царя, зажал рот, и только тогда лекарь влил две полных ложки жидкости. Через некоторое время Петр уснул.
На следующее утро продолжали отговаривать его от экзекуции над царевной. Петр долго не соглашался. Софья будоражила в его сознании страшные воспоминания детства: дикие рожи стрельцов, косматые бороды, кишки на бердышах. Потом все то уходило в сны, заставляя кричать по ночам и просыпаться в холодном поту с колотящимся сердцем.
Убрать, убить, изничтожить, чтоб не было никаких более воспоминаний о том – занозой сидело в голове царя. То было жизненно необходимо для его здоровья, для успокоения души, а ему навязывали какие–то доводы, государственные резоны и прочую чепуху, и приходилось соглашаться.
Пока он еще был не настолько силен, чтобы разогнать всю ту свору бояр и советчиков. Особенно возражал против казни царевны Борис Голицын. С какой такой стати? Царь не имел ничего против князя, но к невольной неприязни, возникшей в Троице, теперь добавилась недобрая память о настырности и противодействии царской воле бывшего наставника, стремящегося уберечь царя от поспешных решений. Через 7 лет эта память всплывет и поспособствует опале Голицына.
В конце концов, царя уговорили. К публичной казни назначили Цыклера, московских дворян Соковнина и Пушкина да трех стрелецких старшин, но всю свою ярость и злость Петр решил выместить на усопшем Иване Михайловиче Милославском. Поучительно и знаменательно не то, что царь сделал со своим мертвым врагом, а как он это сделал.
Совсем еще молодому царю показалось малым наказание господне Милославскому, которого в цветущем еще возрасте постиг тяжелейший аппоплексический удар, после чего боярин полгода пролежал без движения, без возможности произнести хоть слово. Ивана кормили из ложечки, прежде чем тот отошел в мир иной. Царь обиделся на бога, что тот обошелся без него – своего помазанника, помощника и посредника между небом и землей. Зачем треклятый боярин умер, не дождавшись кары от него, царя?
Послали в Донской монастырь, ворвались в родовой склеп Милославских, вытащили оттуда гроб Ивана Михайловича, поставили на простые сани, запряженные десятком свиней, с гиком и веселым свистом понеслись через всю Москву к месту казни. То была личная, интимная казнь, которой царь хотел избавиться от душившей его мести и страха перед призраками прошлого.
Народу было немного, но достаточно для того, чтобы скоро донести весть о казни всей столице. Жители солдатской слободы с ужасом наблюдали, как гроб раскрыли, и царь плевался на истлевшие останки Милославского. Затем гроб подтащили под помост, между досками которого специально сделали щели. Первым четвертовали Цыклера, который смотрел на всех спокойно и устало, видно, радуясь, что его мучения подошли к концу. Он крестился сам и крестил на все четыре стороны окружающих.
Соковнин и Пушкин, наоборот, кричали, умоляли о своей невиновности, протягивали руки к царю, но тот лишь криво усмехался. Старшинам стрелецким буднично отрубили головы. Кровь казненных обильно текла сквозь щели в гроб Милославского. Затем останки боярина разрубили на куски и закопали под помостом, чтоб и кровь будущих казней текла на его бренные кости. Во всем том также угадывалась режиссура гораздого на такие выдумки царя.
Так Петр перед своим планируемым отъездом за границу дал грозное предупреждение народу, чтоб тот не вздумал возмущаться, брыкаться и ерепениться. Москва впервые в царствие Петра вздрогнула от показательной жестокости самодержца. Поминали приснопамятные времена Ивана Грозного и пугливо крестились. Петр впервые примерил маску тирана, и она пришлась ему впору, она соответствовала его наклонностям, его взглядам и возможностям и приросла к нему навеки. Более он уже никогда ее не снимал, подавив в себе все, что не соответствовало его новому облику. Поначалу было трудно,– человеческое все же прорывалось,– а потом пошло все легче и легче.
Петр был широко талантлив, он мог стать великим ученым, великим писателем, великим врачом, но судьба распорядилась иначе – он стал великим тираном, безжалостным, умным, напористым, энергично воплощавшим свою детскую идею военного величия России. Он был одним из немногих, кому почти удалось это сделать, но принесло ли это благо народу России?
Глава пятьдесят седьмая. Подготовка к Великому посольству.
Царь не оставил своего желания побывать в Европе. Началась деятельная подготовка. Отбор в посольство проводили тщательно, с учетом многих обстоятельств. Смотрели, чтоб и богат был, и образован, и ум имел государственный, и лицом не страшил иноземцев.