Страница 4 из 9
Приезжие богемные франты бродили по залу, выставив перед собой «айфоны». Я их примеру не последовал.
Это, конечно, выделяло меня из толпы. Но я давно уже заметил, что человек без айфона никому не интересен. Стоит взяться за агджет – и каждый захочет заглянуть тебе в лицо: что это за тип с такой-то моделью? кто там снимает в необычном ракурсе?
Все, разумеется, крутились поближе к Маэстро. Они пришли снимать его, а не картины. Я поступил иначе: демонстративно прошёл мимо героя вечеринки и углубился в галерею, останавливаясь перед полотнами.
Они, к слову, действительно были хороши.
Мои познания в области искусства были невелики. Процентов девяноста из них сводилось к публикациям о Маэстро, проглоченных за последние дни. Конечно, в них я искал характер и повадки самого художника, а не анализ его творчества. Я ведь собирался похитить его, а не писать по нему диссертацию.
Поэтому не будет ложью сказать, что сейчас я смотрел на его картины незамутнённым взглядом. Пространные суждения о композиции, аллюзиях, цветовой гамме и прочая словесная шелуха не задержались в голове. Репродукции на экране мобильника я небрежно пролистывал, тогда как фото самого Маэстро изучал едва ли не под микроскопом.
Но теперь впечатление пришло само собой. Я привык работать с полной отдачей. И если сейчас нужно было изобразить парня, который влюблён в картины Маэстро, то я не собирался делать это кое-как.
Я заставил себя поверить, что мне интересно.
И это было совсем не сложно.
Потому что, повторяю, картины у Дэмиена Брэдфорда были великолепными. Это были исключительно одиночные портреты, но они не угнетали однообразием. От каждого веяло дыханием жизни – более настоящей, более ощутимой, чем всё, что оставалось за стенами «Вестлайта».
Если Маэстро чем и угнетал, так это тягой к трагедии.
Я, как нетрудно догадаться, человек несколько чёрствый. Тем не менее, мне очень быстро стало не по себе от концентрированной ауры беды, которой сочились полотна Брэдфорда.
Жизнь – яркая, стремительная – неизменно текла мимо его персонажей. Герои портретов были несчастны. Они были больны, или унижены чьей-то несправедливостью, или сломлены обстоятельствами, или поражены внутренним разладом. Их горе было прописано без малейшего излишества, но так чётко, словно ты читал о нём в газете.
Лишь два портрета были полны света, спокойствия и счастья. Они занимали центральное положение в композиции выставки. «Джон Гокинс» – старик со впалыми щеками и ясным добрым взглядом. Рядом – безуспешно пытающаяся сдержать улыбку «Девушка в зелёном платье». Около них и держался Маэстро, раздавая интервью и автографы.
Я придвинулся ближе.
– Знаете, про Джона я могу рассказывать долго. Как вы могли бы рассказывать про любимого дедушку из штата Иллинойс, у которого в подвале дома бродит вино из одуванчиков…
Художника записывали двое: тощий длинноволосый парень в маленьких прямоугольных очках и девица в брючном костюме с короткой причёской. Парень писал на смартфон, девица норовила просунуть в гланды Маэстро микрофон винтажного рекордера с бобинами.
Оба понимающе закивали.
– Но я скажу одно: это был человек, которому доброта заменяла образование. Он не сумел бы отличить Стюарта от Микеланджело, и разница между тушью и гуашью существовала для него лишь постольку, поскольку я ему её объяснил. И тем не менее, именно он дал мне самый ценный совет по части живописи.
– Какой же? – вежливо спросил тощий парень.
Его коллега, не слишком сдерживаясь, поглядывала на «Девушку в зелёном платье». Ей не были интересны сентенции давно умершего старика. Ей хотелось услышать романтическую историю. Не сомневаюсь, к встрече с Маэстро она готовилась даже тщательнее, чем я, а ведь и мне первым делом пришло в голову, что портрет девушки – свидетельство того самого бурного романа, о котором никто ничего толком не знал.
Маэстро ответил на вопрос, причём голос его удивительным образом изменился, в нём зазвучали новые интонации – вероятно, интонации покойного Джона Гокинса:
– Он сказал мне: «Знаешь, Дэмиен, все актёры для меня делятся на две категории…» Вы понимаете, он же владел этим прекрасным кинотеатром и лучше всего разбирался в кинематографе, поэтому часто выражал свои мысли в категориях кино. Так вот, он сказал об актёрах: «Одним интересно играть роль. Они наслаждаются, изучая человека, которого изображают. Другие играют только самих себя и наслаждаются сами собой. Кроме собственной персоны, их не интересует ничто. В твоих набросках, уж извини, я вижу только тебя. Ты всё время хочешь сказать: «Важны не эти люди сами по себе, а то, какими я их вижу». Я тогда начал спорить, доказывать, что это и есть суть искусства – выразить свой взгляд на мир. Джон возразил: «У тебя и так хватает возможностей что-то сказать, ты-то реален, у тебя в руках кисти и краски. А у них, – прибавил он, указывая мосластым пальцем на мои наброски, разложенные на столе, – у них есть только то, что ты им дашь. Не будь жестокосердным, позволь им выразить их взгляд на мир. Или ты создал их, чтобы лишить права быть собой?» Я тогда не согласился, свернул разговор, несколько дней подбирал аргументы, а потом вдруг понял, что совсем не хочу возражать. Слова Джона проросли в моей душе и дали всходы. Именно тогда я стал таким художником, каким меня знают все…
Оба интервьюера снова покивали, кажется, так ничего и не поняв. Лично я мысленно поаплодировал Гокинсу: похоже, старик был весьма неглуп. Я сам именно так подходил к искусству маскировки.
– Маэстро Брэдфорд, – поспешила влезть с вопросом девица в брючном костюме. – На всей выставке я вижу только два портрета счастливых людей. О мистере Гокинсе мы уже знаем. Расскажите о девушке, которую мы видим рядом с ним.
Маэстро на мгновенье опустил глаза, а потом вонзил в девицу ангельски прозрачный взгляд.
– Простите, леди, об этой работе я не хотел бы говорить. Пусть «Девушка в зелёном платье» сама расскажет о себе, я дал ей для этого композицию и цвет, позу и взгляд…
– Она ничего не может сказать, – перебил его кто-то. – И ты это прекрасно знаешь.
Громко произнесённые слова привлекли внимание, люди стали оглядываться. К Маэстро приблизился молодой мужчина с жёстким лицом, которое старили глубокие морщины. Жилистая фигура выдавала привычку к физическому труду, резкий голос явно был оточен где-то в цеху, где нужно перекрикивать шум работающих механизмов.
– Кэролайн мертва, – проговорил он. – И я душу готов прозакладывать, что в её смерти есть и твоя вина…
Он так близко придвинулся к Маэстро, что я уже назвал бы это демонстративным вторжением в личное пространство. Интервьюеры отшатнулись. На лице Маэстро не дрогнул ни единый мускул.
Судя по лицу, ему было что сказать. Но он молчал.
Толпа ощетинилась смартфонами, замерла в ожидании скандала. Но рядом с гневным винтерфоллцем уже возник пожилой, однако отнюдь не утративший подвижности шериф.
– Довольно, Ларри, – сказал он, кладя руку ему на плечо. – Воспитанные люди не обсуждают личные вопросы на публике.
Мгновение казалось, что парень сбросит руку, но бодаться с шерифом он не решился, недобро прищурился и позволил себя увести. Маэстро глядел ему вслед прозрачным взглядом.
Аборигены сдержанно гудели. Чувства на лицах были разные, от беспокойства до злорадства. До меня долетали обрывки приглушённых фраз… И я вдруг понял, что с самого начала неверно оценил ситуацию.
Занятый только персоной Маэстро, его характером, поведением, то есть реакциями, на которых, возможно, предстояло сыграть, я не прислушался к разговорам винтерфоллцев. А следовало бы, тогда у меня был шанс понять, что приезжий сирота за те два года ухитрился оставить в сердцах горожан глубокий след.
И сейчас они пришли не любоваться на знаменитость, не восхищаться современным искусством. Они пришли поглядеть на Дэмиена Брэдфорда. На того парня, который… сделал что? Первой мыслью, пришедшей мне в голову, было: сошёлся с местной красоткой Кэролайн, по которой сох абориген Ларри, и всё кончилось печально.