Дела семейные

— Что вы, Илья Афанасьевич, я очень вам признательна за участие, но как же так, сразу в сумасшедший дом?

— Что значит сумасшедший дом? У нас таких домов нет.  П с и х л е ч е б н и ц а.  Там ее лечить будут! Разве это полагается, чтобы психи врывались в чужие квартиры? Разрешите только уточнить ваш адресок. Так, так, так...

Нина Леонидовна еще находилась в смятении чувств, и в душе ее еще шла борьба между желанием запичужить ненавистную старуху в сумасшедший дом и смутным чувством, что это как-то нехорошо. Но вдруг через короткое время раздался телефонный звонок. Оказывается, звонили от районного психиатра, чтобы проверить, действительно ли Евдокия Курбановская ворвалась в квартиру академика Сомова.

— Да, да, да... — придушенным голосом ответила Нина Леонидовна. — Моему мужу удалось успокоить ее, и он с ней сейчас разговаривает, но ворвалась, действительно ворвалась...

— Странно! Вообще-то буйства за ней не числятся. Да вы не волнуйтесь, держитесь с ней как с нормальной, а мы за ней приедем.

«Ну какой обязательный человек Илья Афанасьевич!» — думала Нина Леонидовна, в возбуждении расхаживая по коридору. «Гений хладнокровия и распорядительности! И ведь как быстро он все нашел и сообщил наш телефон. Недаром говорят о сумасшедших, что они хитрые...» —думала Нина Леонидовна, с неприязнью прислушиваясь к довольно звонкому и однообразному звуку голоса старушки, поджидая звонка, который обозначит приезд специальной кареты.

А Евдокия Яковлевна, почувствовав со стороны своего собеседника участливо-внимательное отношение, разговорилась вовсю. Нельзя сказать, что речь ее отличалась последовательностью. И когда она стала убеждать Владимира Александровича, что муж ее послан куда-то в океан строить какой-то искусственный остров, Владимир Александрович с сожалением вглядывался в ее разгоревшееся лицо и участливо кивал головой.

Нина Леонидовна, едва услышав шаги за входной дверью, отперла, не дожидаясь звонка. Поэтому, когда дверь в кабинет без стука открылась и она вошла в сопровождении двух рослых парней в белых санитарных халатах, это явилось неожиданностью для обоих собеседников. Они замолчали, и Нина Леонидовна, указывая на Евдокию Яковлевну, внушительно, как это она научилась делать еще в театре, играя выходные роли, сказала:

— Вот она!

У Евдокии Яковлевны сразу исчезло с лица доверчиво-добродушное и размягченное выражение, она стала испуганно оглядываться вокруг, видимо чувствуя, что попала в ловушку. С упреком взглянула она на Владимира Александровича и воскликнула:

— За что же это вы так со мной? Разве я к вам с чем плохим пришла?

И эти беспомощные слова и в особенности ужасное смятение на лице этой безобидной старушки вызвали во Владимире Александровиче такой приступ гнева и жалости, что сердце его стиснуло. У него бывало так уже не в первый раз. И, держась за сердце, он спросил жену:

— Что это все должно означать? Это твоих рук дело?

— Да! — звучным, хорошо поставленным голосом ответила Нина Леонидовна. — Для психически ненормальных и в особенности для таких, которые отличаются беспокойным нравом, существуют лечебницы...

И тут вдруг Евдокия Яковлевна упала на колени перед внушительной фигурой Нины Леонидовны в ее черном, отделанном белым кружевом платье и жалобно закричала:

— Ой, не нужно в лечебницу! Я никакого вреда не хотела никому, я только насчет деточек наших дорогих, чтоб им было счастье... Не хотите меня слушать, я сама уйду и больше не приду.

Справедливости ради нужно сказать, что Нина Леонидовна тут же растерялась и по привычке, как всегда в трудные мгновения жизни, обернулась к мужу, который, ласково уговаривая, поднимал старушку с пола. И тут, встретив беспомощный взгляд жены, Владимир Александрович окончательно вышел из себя:

— Ты, видно, сама с ума сошла, что придумала такую пакость!

— Это не я, это Илья Афанасьевич... — пролепетала она.

— Не эту бедную женщину, а вот таких, как вы с Ильей Афанасьевичем, нужно изолировать, — сказал он и, тут же обернувшись к санитарам, которые сами были явно смущены происходящим, спросил:

— Вы имеете какое-либо предписание?

— Имеем, товарищ Сомов. Как же можно без предписания? Извольте, вот оно...

Гладя по голове странную свою гостью, Владимир Александрович читал предписание, в котором значилось, что ввиду буйного поведения гражданки Е. Курбановской на квартире академика Сомова санитарам «надлежит отвезти означенную, числящуюся на учете у районного психиатра Е. Курбановскую и препроводить в психиатрическую лечебницу им. Кащенко».

Владимиру Александровичу был ясен жестокий смысл этой бумаги, но он с усилием вчитывался в нее, потому что ему хотелось прочесть в ней то, чего она не содержала. Ему хотелось понять, как же так получилось, что женщина, которую он с молодости полюбил и выбрал себе в жены, оказалась не то чтобы просто глупа, — о том, что она неумна, он уже давно знал, — но оказалась причастна к бездушной жестокости, содержащейся в этой бумаге.

15

Борис Миляев несколько раз звонил Леле по телефону, но она под разными предлогами уклонялась от встречи. Сегодня утром он позвонил и сказал, что, если она не встретится с ним сейчас же, он придет к ним и при родителях спросит ее, что она имеет против него. Была бы Лена опытнее в такого рода отношениях и умей она хладнокровно обдумать их, ей, возможно, следовало бы пойти на то, чтобы Борис пришел к ним домой и объяснился с ней при родителях. Но она почему-то испугалась и пошла к нему.

Дул сырой, холодный ветер, у Бориса был несчастный, замерзший вид.

— Может быть, поедем в мастерскую и поговорим в тепле?

«Мастерская! Возвращение в рай...» Но Леле вспомнилось все, что произошло в мастерской, когда там был отец.

— Этого не будет! — резко сказала она.

— Ну, заедем куда-нибудь в теплое место, а то это объяснение кончится для меня воспалением легких, — сказал Борис.

Леле стало жалко его: он был ранен в легкое, и воспаление могло быть для него опасно.

Они зашли в столовую. От завтрака Леля отказалась, он заказал себе яичницу с колбасой, ей стакан кофе.

— Кофе-то похуже, чем я варю? — спросил он с усмешкой. Леля молча кивнула головой.

Сейчас, когда Борис видел ее перед собой, он и сам не понимал, почему он, собственно, так настаивал на встрече. Конечно, ссориться с дочкой Сомова не следовало, но что она, собственно, такое, что так лезет в бутылку? Довольно дурна собой и знает это. Податлива, он мог сделать с ней все, что угодно, и не сделал, потому что... Ну, одним словом, держал себя в руках, не такое уж это удовольствие, чтобы потом расплачиваться законным браком! И, доев яичницу, Борис сказал:

— Итак, ты обиделась на меня? За что?

Леля взглянула на него и отвела глаза.

«А жаль, что отвела. Есть у нее во взгляде что-то такое, как это можно выразиться, умное и чистое... Все-таки она хороший парень!» — подумал Борис.

— Леля, — сказал он, — я сознаюсь, что грубо говорил с тобой.

— Нет, — еле слышно ответила она. — Я должна поблагодарить тебя за правду, хотя и грубую и жестокую...

— Ну вот, видишь! — обрадованно сказал он. — Ведь мы же друзья, а правда — это первое правило дружбы. Так давай — мир. Я уже сказал, что был груб с тобой, прости за это! — Он протянул ей руку. — Ну вот и все. Забудем прошлое, приходи ко мне в мастерскую, а то мне там скучно без тебя.

Леля отняла руку.

— Нет, — сказала она, вставая. — Больше я у тебя в мастерской бывать не буду.

Борис тоже поднялся.

— Значит, дело не только в том, что я был груб? Дело еще в том, что ты приревновала меня к женщине, которая по возрасту мне в матери годится и которая помогает мне, как родная сестра.

— Ну и пусть помогает, — сдерживаясь, чтобы не говорить громко, сказала Леля. — В ваших способностях находить себе помощников я не сомневаюсь, дражайший Борис Андреевич. Но быть одним из таких помощников я больше не намерена. — Она круто повернулась и пошла прочь.