Страница 22 из 46
И он своими словно излучающими солнечный свет глазами так взглянул на нее, что она покраснела и кивнула головой.
Борис взял Лелю под руку, и они пошли дальше, к Калужской заставе, где два дома-близнеца с двух сторон площади как бы обозначали одну из входных дверей столицы.
— Конечно, Лелечка-елочка, строительство мастерской дело не легкое. Москва не сразу строилась, но, как видите, построилась. Когда я понял, что без мастерской мне не прожить, разыскал я в Москве одного видного человека, я служил у него еще в армии адъютантом... Рассказал ему свои наполеоновские замыслы и вот что от него услышал: «Если будет соответственная бумага от вашей Академии, мы тебе, как инвалиду Отечественной войны, поможем, не можем не помочь. Но самое трудное не в этом, а в том, как достать в Москве пустующее нежилое помещение, которое можно было бы оборудовать под мастерскую». Самое трудное, понимэ? А вот, как видишь, я уже достал! — пожимая Леле локоток и переходя на «ты», не то приятельское, не то нежное, своим срывающимся фальцетом сказал Борис.
— Как же ты достал? — спросила Леля, невольно любуясь озорной игрой его лица. — Ах да, вспомнила, у вас с папой был разговор о том, что нужна какая-то бумажка в коммунхоз... Об этом шла речь?
— Ну-у-у... — протянул он. — Не совсем об этом. Конечно, без хорошей бумажки такое дело с места не сдвинешь, а что значит хорошая бумажка? Хотя я очень почитаю Владимира Александровича, имею основания даже любить его... — многозначительно сказал он, наклоняясь к ее разгоревшемуся уху. — Но я постарался бы, чтобы бумажку подписал не он, а попросил бы ее подписать самого Антона Георгиевича Фивейского. Соображаешь почему? Ничего не соображаешь! Что такое Сомов? Сомова, конечно, знают в ЦК партии. Мы, архитекторы, и особенно молодые, знаем его и даже преклоняемся перед ним. Ну, а Фивейский, — Борис поднял палец, как бы прислушиваясь. — Его имя гудит по всей стране. Даже те, кто никакого представления об архитектуре не имеют, все время слышат о президенте Академии градостроительства Фивейском. И какой там ни сиди свирепый дядя в коммунхозе, он, как только увидит эту подпись, сразу поймет, что тут отписками не отделаешься. Но все-таки, даже такая, высокой кондиции, бумажка не сработает, если в ней не будет указано, о каком именно пустующем нежилом помещении идет речь. Значит, нужно было прежде всего сыскать вот такой чердачок... Как же его сыскать? Я что-то такое помнил, по рассказам своего деда, что детство свое провел он в Москве и даже учился в духовной московской семинарии и у кого-то в Москве на хлебах стоял. Тут уж я не пожалел расходов, купил бесплацкартный билет, потому что с деньгами у меня не богато, поехал к деду и привез от него письмо Никифору Лексеевичу Дядину. А эти Дядины некогда занимались изготовлением надгробных памятников, и последний из них, ныне здравствующий пенсионер, является председателем церковноприходского совета в одной из замоскворецких церквей. А с дедом они вместе бумажных змейков пускали и в бабки играли здесь, на Воробьевых горах. Конечно, когда я объявился в доме у Дядиных, меня там встретили как родного, тем более что у них был мальчик вроде меня, его убили на фронте, а я фронтовик да еще своего деда внук. Нанюхался я там лампадного масла, так как попал в среду, до изжоги наелся постных блюд, ну, а когда я ему спел имрос, он расчувствовался, расцеловал меня и обещал мне приискать подходящее помещение. Вот я уже вижу, что ты хочешь спросить: а деньги? Конечно, и без денег не обошлось. Дед покряхтел и прислал три тысячи. Но разве тут главное в деньгах?
И Леля убедилась, что главное не в деньгах. «Высококондиционная», как выражался Миляев, бумага, подписанная Фивейским, была доставлена в коммунхоз, другая за той же подписью, в одно военно-хозяйственное управление. Для оборудования мастерской прислали отделение строителей — двенадцать молодых солдат. За материалы Борис расплатился по фондовым ценам, а молодые солдаты строительной роты работали не за страх, а за совесть. Леля присутствовала при том, как Борис перед началом работы по-приятельски поговорил с ними, рассказал о себе: и о том, что он проектирует новый социалистический город и что он прошел всю Великую Отечественную войну и был тяжело ранен...
— Да что мы, товарищ майор, сами не понимаем? Разве нас на зряшнего человека работать заставят? — глядя на Бориса влюбленными глазами, сказал командир отделения.
Работа была закончена в десять дней. Потом Борис выставил водочки и закуску, щедро роздал папиросы, сам выпил с солдатами, играл на гитаре, и, какую бы ему песню ни заказывали, он, к восторгу солдат, тут же исполнял заказ. Волжанину сыграл «Мы на лодочке катались», грузину «Млавар-жамир», сибиряку «Ермака», украинцу «Реве тай стогне...»...
После этого Борис взялся за оборудование мастерской, и Леля в этом деле принимала самое деятельное участие. Оборудование заключалось в чертежных досках — их можно было купить, так же как стол и несколько стульев. Но главное место в мастерской должны были занимать огромные стеллажи, на которых предполагалось установить макет проектируемого города. Борис разыскал старичка столяра, и Леля с интересом слушала, как он обстоятельно и с удовольствием торговался с ним, — ни ее отец, ни мать так не умели. Стеллаж установили здесь же, в мастерской.
Борис исчезал на целые дни по делам, Леля оставалась одна. Она топила печку, потому что началась осень и нужно было не допустить сырости. Возиться с печкой Леля научилась еще в эвакуации. На обязанности Лени было тогда колоть дрова, а на Лелиной — топить печку. Но она, глядя, как Леня ловко и с размаху колет дрова, сама научилась этому нехитрому и веселому делу, в молодом теле ее проснулась доставшаяся ей от предков отца — лесорубов и сплавщиков — физическая сила. Она любила на дворе, где свежо пахло опавшим листом, помахать тяжелым колуном и глядеть, как после каждого взмаха поленья словно по волшебству разлетаются во все стороны. А потом проворно собрать дрова, притащить их к печке, нагрести свежих, сливочно-розовых стружек, которых во множестве было в мастерской, так как столяр работал тут же, и разжечь печку. И слушать, как гудит огонь, и в приятной полудремоте прислушиваться к рассуждениям столяра, который, хотя сам и был всегда под хмельком, очень одобрял Бориса за то, что тот не пьет. Бориса он называл «твой хозяин», ее — «молодка». Леля не спорила, она хотела, чтобы так было... К возвращению Бориса она приготовляла крепкий чай: он пил и хвалил ее умение заваривать...
В окнах голубело, синело, темнело, ей мечталось, что они уже муж и жена, что они не расстанутся сегодня. Но нет, каждый вечер он провожал ее к троллейбусу. «Ну ничего, — утешала себя Леля. — Разве мне и так плохо?»
Оборудование мастерской было закончено. Борис посетовал на расходы, но все же счел необходимым «обмыть» мастерскую. Был приглашен инженерный начальник с женой, а также полезные люди из коммунхоза. Предполагалось, что будут Сомовы, но пришла только Леля и, к ее удивлению, встретилась здесь с некоторыми приятелями, с которыми сама же познакомила Бориса. Здесь был пописывающий статьи об искусстве в газетах и журналах молоденький критик Гонорий Микст и его девушка, одна из наиболее стильных и модных подруг Лели. Здесь был художник-абстракционист, зарабатывавший себе на хлеб насущный в лучшем московском ателье готового платья.
На этой вечеринке Леля вдруг увидела знакомую ей с детства и почти забытую сумрачно-красивую синеглазую художницу Таисью Евгеньевну. Она была старше всех присутствующих женщин, но, как и в детстве, казалась Леле красивее всех. Борис и Таисья Евгеньевна между собой почти не разговаривали, и он, кроме как: «Тосенька, передай-ка вот ту бутылочку!» и еще что-нибудь в этом духе, ни с чем к ней не обращался. Но в том, как они мгновенно взглядывали друг на друга, было что-то, отчего у Лели теснило сердце. «Но она ведь старше его лет на пятнадцать или даже на двадцать, ведь она к ним приходила с дядей Толей Аравским, когда я в школу еще не ходила...» — успокаивала себя Леля.