Поле битвы – душа

Из уст бесноватых вырывалось: «Грешите – каетесь? Грешите – каетесь? Всех бы разорвал…», «Не ты сажал – не тебе гнать… не ты сажал – не тебе гнать…», «Крест сними… сними крест… жжёт… сними крест…» Отец Василий продолжал окроплять святой водой и прикладывать крест к губам бесноватых. Некоторые после этого успокаивались, некоторые нет, и их выводили из церкви. К отцу Василию образовалась очередь. Встали в неё и мы с Михаилом. Впереди нас женщина утробным мужским басом, который вряд ли ей принадлежал, выкрикивала какие-то гадости. Кто-то, видимо, родственник, подталкивал её к священнику. Мы с Мишей получили свою порцию святой воды, приложились к кресту – бесов в нас не оказалось, и мы вышли из церкви.

Боже, как хорошо – залитый солнцем день, белые на голубом облака, ветер шумит зеленой листвой деревьев, какой контраст с тем, что только что, мгновение назад, было вокруг меня. Увиденное сразу стало отдаляться от сознания подобно просмотренному фильму ужасов: остается неприятный осадок, но в жизни такого быть не может, со мной такого никогда не случится, впечатление от фильма тут же выветривается реальностью. Я провожал взглядом спины уводимых родственниками несчастных, которым сегодня отец Василий помочь не смог.

Михаил рассказал мне, что церковь не одобряет «отчитку» бесов, и отец Василий занимается ею на свой страх и риск, желая облегчить участь одержимых. Ошеломлённый столкновением с пугающей, чужой моему уютному пространству реальностью, я засыпал Мишу вопросами: «почему не одобряет?», «кто эти бесноватые?», «почему им не может помочь психиатрия?» На часть этих вопросов он ответил, на некоторые я получил ответы сам, на какие-то ответила сама жизнь. Так, спустя несколько лет, я увидел документальный фильм о сеансах Кашпировского на стадионах, когда бесы вселялись в людей табунами, и после сеанса этих людей развозили по психиатрическим клиникам (что само по себе бессмысленно). Главный врач-психиатр Москвы, до того человек неверующий, ушел с работы и стал священником. Выступая по телевизору, уже в сане священника, он рассказывал, что плакал, видя, как психиатрические лечебницы наполняются маленькими детьми, изо рта которых вылетают не принадлежащие им вой и хула на Христа, а в глазах застыли боль и непонимание происходящего.

Тогда в Усть-Нарве Михаил объяснил мне, что тому, что церковь не одобряет «отчитку» бесов, есть серьезные причины. В Евангелии сказано, что если изгнать из человека беса, а он – человек – не будет держать свой дом (читай: душу) в чистоте, то бес вернётся и приведёт «с собою семь других духов, злейших себя, и войдя, живут там, – и бывает для человека того последнее хуже первого» (От Матфея, 12 – 45; от Луки, 11 – 26). Разве мог я тогда знать, что пройдет много лет, и я на собственной шкуре испытаю беспощадную правду этих слов.

Еще в Евангелии Господь говорит о бесах, что «род сей изгоняется только молитвою и постом» (От Матфея, 17 – 21). Запомним это речение, мы ещё к нему вернемся.

Тягостное впечатление оставило посещение отца Василия в Усть-Нарве, но молодость быстро забывает плохое и ещё не умеет тяготиться воспоминаниями.

III

Ленинград, середина 1980-х.

Прошло четыре года. Каждые лето и зиму я ездил с семинаристами в Пюхтицкий монастырь, но в семинарию так и не поступил. В те годы было негласное соглашение правящих верхов и иерархов церкви брать в семинарию преимущественно детей священников. Так, у одного моего друга, уже семинариста, если и были родственники имеющие отношение к церкви, то, судя по его яркому пытливому уму, их следовало искать в историческом прошлом: в оппозиции к церкви – в пыточных подвалах инквизиции. Он поступал подряд пять лет, пока не извёл руководство семинарии своим упорством. У меня такого упорства не было. При поступлении в первый раз я неплохо сдал вступительные экзамены и один из преподавателей передал через общих друзей, что на его памяти моё сочинение по Новому Завету – лучшее. Но вот послеэкзаменационное собеседование с митрополитом Ленинградским и Ладожским Алексием, собеседование, на котором решалась моя судьба, мне пройти не удалось. Алексия, потом ставшего Патриархом, в тот год перевели из Таллинской епархии в Ленинградскую, и он проводил собеседования с поступающими. Разговора у меня с ним не получилось, повел я себя самодовольно и крайне неверно, решив блеснуть эрудицией. На вопрос «почему решил посвятить себя служению Господу» я начал умничать, обильно приводя цитаты вроде этой – Достоевского: «Добудьте Бога трудом, вся суть в этом, или исчезните как подлая плесень…». Владыка вежливо со мной попрощался, потом присутствовавший при собеседовании тот же знакомый преподаватель передал слова Алексия, произнесённые, когда я вышел за дверь: «Нам здесь таких «умных» не надо…» Теперь я понимаю, что митрополит был прав. А тогда обиделся.

Поступая на следующий год, и, сдав первый экзамен, второй экзамен я сознательно и банально проспал. Двумя лишними часами сна был оплачен отказ от профессии священника. Рясе семинариста я предпочёл наволочку подушки. Могу заметить, что этот обломовский поступок закрепит в моём характере предпочтение «подушки» осуществлению намерения мысли, не подтверждённого движением души. Поступок мой отчасти объясняется тем, что энтузиазм мой заметно пошел на убыль. За годы дружбы и общения с семинаристами мне открылась изнаночная, бытовая и нелицеприятная сторона Церкви. А ещё я понял: служение Богу в Церкви – это подвиг, горение души и духа. К такому подвигу я оказался не готов. Умножать собой ряды священников, служащих за «зарплату и блага», я не захотел.

Когда я решил, что должен представлять собой что-то стоящее, меня отпугнул вопрос цены.

Себе мне врать всегда не хотелось… хотя всегда получалось. Я любил красивых женщин, и женщины отвечали мне взаимностью; я любил выпить с друзьями, и друзья любили выпить со мной; я уже успел заработать и потратить немалые деньги на «красивую жизнь»; и успел её полюбить, эту жизнь, в которой фейерверк чередуется с карнавалом, и не испытываешь потребности в телевизоре; когда ещё разные конфетные обёртки (о! времена!) забавляют своей разностью – я был молод, недурён собой, и вот так, сразу, отказаться от чувственных наслаждений?.. «Нет уж, увольте…», – подумал я тогда, и плавно, но верно состоялся мой отход от жизни «духовной» к жизни светской.

Молитва святого Августина в молодости: «Господи, дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас».

И начнется в моей жизни, как движение маятника, бесконечная череда перепадов состояния сознания от духовного к материальному, и назад. То я парил в религиозных или поэтических «эмпиреях духа», то падал с небес на землю, и жизнь превращалась в чисто физические ощущения и потребности, без остатка овладевавшие мною, пока очередное движение души не закидывало меня вновь за облака.

Когда желание материальных благ превращало меня в атеиста, я забывал про самого себя и, наивно полагая, что живу «для себя», жил для окружающих людей, потому что моя красивая машина, красивый дом, красивые женщины рядом и мой красивый галстук – это одобрение окружающих. Я становился «актёром», который жаждет признания и славы, и моё настроение и самооценка зависели от них – «окружающих» – друзей моего «актёрского» таланта и невольных врагов моего духа, единственного, что во мне есть настоящего, а не придуманного этими «окружающими».

Общество победившего гламура с обложки глянцевых журналов и личным примером своих адептов навязывало мне комфортный для сознания и тела, удобный в реализации, уютно–убаюкивающий, но насквозь фальшивый образ жизни. Когда на одну чашу весов судьбы ложится твоя жизнь, а на другую – тряпки, марки машин, часов и рестораны, ты думаешь, что твой выбор, твоя жизнь зависят от твоих желаний и возможностей. Как бы не так. Открою вам «секрет полишинеля»: чаша на этих весах – одна, и ваша жизнь уже лежит на ней, а всё барахло, которое вам навязывают, кладется на вас сверху. И однажды в вашей жизни наступит горький для вашего Ангела-Хранителя момент, когда вы уже не сможете выбраться из-под навалившегося груза. А сверху все будет прибывать и прибывать… и так до тех пор, пока вы не перестанете дышать.