Страница 2 из 13
А 15 октября 1959 года Степан Андреевич Бандера скоропостижно скончался на лестнице, не дойдя нескольких шагов до квартиры. Скончался от укола цианита, сделанного неким Сташинским. Этот Сташинский, спустя время, явился в полицию с повинной, сознавшись заодно и в убийстве бывшего споспешника Бандеры Льва Ребета, которого он спровадил на тот свет схожим образом. Немецкое правосудие, рассмотрев дело о двойном смертоубийстве, решило, очевидно, что лишение жизни Бандеры и Ребета – не такой уж страшный грех, а, пожалуй, что и добродетель. Потому что осудило душегуба Сташинского на 8 лет лишения свободы.
За предумышленное убийство двух человек – 8 лет тюрьмы, это всё равно что концлагерь условно. Но немцы впоследствии сочли, что за Бандеру с Ребетом и того много будет, и отпустили Сташинского через 4 года.
Так и умер Степан Андреевич Бандера, жалкий, ни на что не способный неудачник, даже орден от приспешников сподобившийся получить спустя полвека после смерти. Вся жизнь его – череда неудач на фоне страстного желания представлять из себя хоть что-нибудь…
Воинствующий провинциализм, или Залог самостийности
Россия переболела революцией. Усталость и апатия, сменившие революционное возбуждение восьмидесятых-девяностых годов, не позволяют обывателю понять «необходимость переворота» и «идти на смерть ради него». Даже алчущие перемен и сознающие злонамеренность властей «низы» хоть и ворчат, но борьбой более не грезят, помышляя, напротив, о стабильности и уповая, что перемены осуществит кто-нибудь другой. Да и новой цели, ради которой можно было бы «хату оставить, пойти воевать» до сих пор никто не обозначил так же ясно, как это было сделано в начале XX века. К тому же перемены, задуманные ради улучшения материального положения граждан, чреваты, как правило, пусть и временным, но неизбежным ухудшением того самого материального положения. Пустые прилавки, безденежье, безработица, преступность – слишком свежи воспоминания о 90-х, чтобы затеваться сызнова и, очертя голову, бросаться в новые революции.
«Верхи» же, пользуясь и этой благоприятной расслабленностью «низов», дела свои обделывают, и нельзя сказать, что уж больше «не могут по-старому». Пожалуй, даже и во вкус входят. Словом, революционной ситуации или «общенационального кризиса» в России нет. И не предвидится.
Но, как известно, столичная мода не сразу докатывается до провинции. В Москве мода на революции прошла, в Киеве этого ещё не поняли. По сей день революционное возбуждение пьянит окраину России, по слову Н.И. Ульянова, называющую «национальным возрождением» революционное движение, одетое «в казацкие шаровары». Отсюда можно сделать два вывода: 1) залог самостийности Украины – перманентная революция; 2) украинская революция имеет не классовый, но национальный характер.
Профессиональные революционеры утверждают, что для того, чтобы революция зародилась, необходимо наличие угнетателей и угнетённых. Для того, чтобы революция состоялась, необходимо, чтобы угнетатели «не могли жить и управлять по-старому», угнетённые же «сознали невозможность жить по-старому и потребовали изменения». В случае с Украиной, по мысли самостийников, роль «угнетателей» или «верхов» принадлежит России. И это не простая обида младшего брата на старшего. Россия в данном случае является необходимым компонентом революционной ситуации. Революция же на Украине прекратиться не может, ибо как только она прекратится, существование государства Украина станет неоправданным.
Что ж, если Россия, по тем или иным причинам, оказалась не в состоянии сохранить своё национальное единство, это означает только одно: «верхи» не смогли управлять по-старому. Если же голоса местечковых сепаратистов оказались достаточно громкими, а проповедь их слышной и доступной многим, это означает, что «низы», почуяв слабину «верхов», отвергли порядок и единство и, уловив момент, постарались в условиях хаоса, неразберихи и всеобщего недоумения сколотить собственный капитал.
«Украина больше не Россия, – твердят сегодня отовсюду, – нравится это кому-то или нет». С утверждением этим сложно не согласиться. Сложно лишь согласиться с нормальностью ситуации. Ведь это так же нелепо и отвратительно, как если бы жена, представив мужу любовника, заявила: «Нравится тебе это или нет, но он будет жить с нами».
Нравится это кому-то или нет, но отделение Украины от России и противо-поставление себя России – это ненормальное, болезненное, противоестественное положение вещей. Нравится это кому-то или нет, но Украина – это часть России, «украинцы» – русские. Все идеи самостийности и самобытности Украины основаны исключительно на том, что некогда Южная Русь, отколовшись не по своей воле от Северной, оказалась под властью и влиянием католического Запада. Но этого обстоятельства, как ни крути, явно недостаточно, чтобы из одного целого вдруг получилось два. Другими словами, если в здоровом яблоке завелись черви, то это вовсе не означает, что яблок стало несколько.
Слово «украинский» появилось в обиходе в XIX в. Галицкие малороссы впервые услышали его от гимназического преподавателя малороссийского языка Павлина Стахурского-Свенцицкого. Этот польский повстанец был известен не только тем, что насаждал русофобию среди галицкой молодёжи, ему также принадлежала инициатива по замене кириллицы на латиницу. Но сама идея о существовании некоего «украинского народа» где-то между Россией и Польшей зародилась несколько ранее, а именно при разделе Польши в 1795 году между Австрией, Пруссией и Россией. По поводу отошедших тогда от Польши к России земель Екатерина II заметила: «Отторженная возвратих». На что оставшиеся без государства поляки выдумали «украинский народ». Так что выходило, что «отторженная» – и не «отторженная» вовсе, а очень даже «самостийная», а стало быть, порабощённая, колонизированная и прочее в том же роде. Из этих озлобленных польских фантазий и произрос впоследствии миф о закабалении москалями гордого «украинского» народа.
Известный немецкий учёный-славист, историк А. Брикнер (1856-1902) в фельетоне, опубликованном 29 октября 1902 года в 522 номере газеты «Slowo polskie» отметил: «…Я не могу употреблять термин „украинский“, так как собственный термин, ибо ровно научный, как и исторический, есть (с XIV века и от самого Богдана Хмельницкого) термин „малорусский“, рядом с которым, краткости ради, здесь во Львове, где нет россиян, подобает употреблять также сокращение „русский“».
Слово «Украина» не означает ничего больше, чем «окраина», то есть земли, лежащие у края, у границы страны. И отсюда явствует, что значение его никогда не было и не может быть национальным – оно географическое. При том, что «Украине» в разное время выпадало быть окраиной как Русского, так и Польского государств. В первом случае в силу естественных причин, во втором – как результат завоевательной политики Речи Посполитой. Само название вопиет о вторичности, равно национальном и государственном. «Украина» всегда была у края чего-то большего и единого. От этого большого и единого она не так давно откололась и с самым серьёзным лицом заговорила о своей исключительной судьбе, гордом имени и великой культуре. Но «для того чтобы могла быть „украинская“ культура, необходимо существование „украинского“ народа. Но народа такого имени пока нет. ‹…› Есть только „украинская“ разновидность русского народа». Как нет и не было «украинского» языка. «„Украинский“ язык… в сущности и не язык, а только искусственная смесь русских, польских и каждым из „украинцев“ выдумываемых слов и выражений вроде знаменитой „закавыки“ покойного М.П. Старицкого (переведшего гамлетовское: „Быть или не быть, вот в чём вопрос“, как „Бути чи не бути, ось за-кавыка“)». Ещё в начале XX столетия «украинский» язык не имел единого понятийного аппарата. И те немногие профессора, что стремились читать лекции на «украинском» языке, действительно выдумывали собственную терминологию, от которой приходили в ужас «и галицкий русин, и российский „украинец“».