Табу и невинность

В этом отторжении политики, наблюдаемом в последние годы, присутствует также – я отдаю себе отчет в рискованности данного тезиса – глубокий кризис коллективной идентичности. Народная Польша загоняла людей на демонстрации, манифестации, собрания, сеансы ненависти. Приписываемый ей коллективизм был после 1956 года коллективизмом по праздникам. И вместе с тем Народная Польша глубоко отделяла людей друг от друга. Создавала лишь зачатки общества, скопление индивидуумов, доверяющих только себе и самым близким. Обещала заботу, опеку – и учила эгоизму.

Последние годы, невзирая на героическую и прекрасную главу «Солидарности», еще в большей степени склоняли людей искать спасение самостоятельно, на свой страх и риск. Следствием является ослабление элементарных коллективных связей. Даже тех самых сильных, которые связывали поляков в народ.

Безразличие к наследию ПНР и безразличие по отношению к новой Польше представляют собой какую-то форму отторжения Польши как ценности, принадлежащей к польской патриотической традиции. И это тоже является одной из причин готовности голосовать за СЛД.

Я не хочу сказать, что люди СЛД непатриоты. Проблемы Польши волнуют им душу ничуть не меньше, чем самым голосистым программным патриотам. Но их биографии, история их партии связывают их с периодом, который представляет собой отрицание независимости и суверенитета страны. Однако это вроде бы уже не имеет для многих людей существенного значения. Поразительно!

И еще одна вещь, которая ошеломляет: люди перестали стыдиться голосования за партию бывших коммунистов.

Перед прошлыми выборами респонденты в анкетах декларировали желание голосовать за Демократическую унию чаще, а за СЛД реже по сравнению со своими истинными намерениями. Это понятно. Ханжество, лицемерие представляет собой ту почесть, которую грешник воздает добродетели[45]. Люди понимали, что в голосовании за СЛД есть нечто неприличное. И, желая поступить именно таким «стыдным» способом, скрывали, однако, свои намерения от анкетера. И напротив: они знали, что отдать свой голос за Демократическую унию – это красиво и благородно. И именно такое намерение провозглашали даже в том случае, когда на самом деле хотели голосовать совсем иначе.

Этот период, пожалуй, окончился. Во-первых, уже исчезла необходимость ради хорошего самочувствия заявлять о желании голосовать за Унию, во-вторых, и голосование за СЛД тоже перестало порочить. Напротив, мы слышим и слева и справа вызывающие декларации людей, которые такое решение уже считают для себя окончательным или всерьез принимают его во внимание.

Политики должны сказать избирателям, какими будут последствия их решения. Таково право граждан, такова обязанность политиков. Последние должны объяснять, что мы спокойно, потихоньку входим в серьезный политический кризис. Или, во всяком случае, что такая опасность существует…

Польская революция

1994

Революции 1989 года называют консервативными или либеральными. Кроме того, их определяют как имитационные – избравшие своим идеалом Запад – либо как реставрационные – очарованные прошлым. Замечают в них и следы «третьего пути», иными словами – победу контрреволюции. Сомнения возбуждает направленность перемен и их революционный характер. Традиционному толкованию понятия «революция» – унаследованному от Великой французской революции, где у источников радикальных перемен стоит мобилизация масс и революционное насилие, – противоречит множество добавляемых к ней определений: «мягкая», «конституционная», «бархатная», «уважающая закон», «договорная», «мирная», «самоограничивающаяся».

Однако же во всех таких революциях – частичных, неполных, внутренне противоречивых, подстегиваемых больше «сверху», чем «снизу», – без труда можно заметить элементы классической революционной драмы, лоскутья и обрывки [традиционных] ролей, известные из истории фрагменты разных типовых декораций, а также разглядеть трех характерных персонажей: умеренного, радикала и контрреволюционера.

Эти элементы более чем отчетливо обнаруживаются и в Польше. Возможно, потому, что в начальный период польской революции, в 1980–1981 годах, мы имели здесь дело с мощным движением, обладавшим революционным потенциалом. Его динамика, блокируемая осознанием внешних угроз, была сломлена и раздавлена насилием военного положения. И, хотя в 1989 году источником подлинно революционных изменений были переговоры, следы того великого движения постоянно присутствуют в институтах и формах поведения, в памяти и угрызениях совести.

В этой польской революционной драме сильнее всех напоминает своих исторических родоначальников, пожалуй, умеренный.

Радикал – вопреки революционным прообразам – позиционирует себя сегодня на правом крыле, и это является естественным следствием того факта, что ancien régime определял себя в качестве левого.

Роль контрреволюционера, на сей раз разместившегося слева и в якобинско-большевистском сценарии истории выступавшего как демоническая фигура, в мире посткоммунистическом является скорее серой. Посему мы дадим им и серое название: старо-новые.

Я хотел бы обрисовать здесь стиль и образ мышления умеренных, радикалов и старо-новых о том историческом процессе, свидетелями и актерами которого мы являемся. Речь идет вовсе не о вычерчивании политической и идейной карты сегодняшней Польши. Пытаясь показать эти три роли и извлечь [на поверхность] то, что для них специфично, я поневоле должен упрощать, редуцировать их внутреннюю сложность и обходить всякие промежуточные позиции, не укладывающиеся в предлагаемую схему.

Умеренные…

…считают, что национальная и политическая революция закончилась в 1989 году. Польша вновь обрела независимость, народ – свою субъектность. Страна встала перед необходимостью радикальных политических, экономических и общественных перемен. Эти задачи невозможно реализовать революционным путем, с помощью горячей или холодной гражданской войны. Они требуют спокойно проводимых реформ, ежедневной упорной работы, зализывания и рубцевания болезненных ран прошлого.

Внутренние и внешние угрозы со стороны сил старого строя, а также груз перемен налагают на демократические элиты обязанность сохранять единство и сплоченность. Умеренные выступают против быстрого демонтажа революционного блока. Кое-кто из них в течение определенного времени питал надежду, что «Солидарность» и гражданские комитеты станут новым образцом организации публичного пространства, который заменит классическую многопартийную систему, переживающую на Западе кризис. Такому видению способствовала убежденность, что в сегодняшнем мире – особенно в странах, выходящих из коммунизма, – традиционное деление политической сферы на левое и правое крыло утратило свою актуальность.

Вчерашние мятежники, оппозиционеры, узники тюрем, люди, которых вытолкнули на обочину, становятся теперь поборниками закона и порядка. Говорят о долге и обязанностях перед государством. Подчеркивают роль рынка и тех ограничений, которые он налагает на всех нас. И значительно реже пользуются понятием гражданского общества, ключевым в годы антитоталитарной оппозиции. Для некоторых – например, для Яцека Куроня – это становится источником внутренней раздвоенности и смятения, а также предпринимаемых попыток примирить те роли, которые по природе своей взаимно противоречивы: с одной стороны, представителя власти, а с другой – организатора действий, независимых от государства.

Избирательный лозунг «Первым делом – экономика» хорошо выражал приоритеты этого лагеря. Высказываясь в пользу мягкого протекания политической революции, умеренные были одновременно сторонниками радикальных перемен в экономике, в том числе глубоких преобразований в сфере собственности. В основе такой расстановки приоритетов, скорее всего, лежит убежденность умеренных в определяющей роли экономики и народного хозяйства для развития демократии, для обеспечения общественного и культурного прогресса.

45

Здесь автор переиначивает старинную пословицу: «Лицемерие – это дань уважения, которую порок воздает добродетели» (иногда вместо «дань уважения» говорят «почтение»).