Табу и невинность

Поэтому нечего впадать в истерику. Но отвращение все-таки берет. Потому что история слишком уж свежая.

Почему симпатии избирателей столь радикально сдвинулись влево?

Отчасти картина укрепления левых сил, экспансии их влияния обманчива и вводит в заблуждение. В большей степени это правые провалились, чем левые укрепились. Правые осрамились и стали посмешищем по причине своей неэффективности и сварливости, неспособности ориентироваться в том, что важно, и неумения выйти за пределы честолюбивых амбиций отдельных личностей и узких группировок. Маргинализировались их партии, вспомнить названия которых трудно, да и незачем, – ведь вскоре правые снова их изменят. Исчезла партия «Соглашение центра», исчезли люди, которые когда-то вызывали надежды у своих сторонников. В опасной близости к политическому небытию оказался Александр Халл, когда покинул Демократическую унию – где он имел существенное влияние и шансы воздействовать на политику очередных правительств – в пользу неизбежно трудных для него связей с Христианско-национальным объединением (ХНО). Малоправдоподобно, чтобы какая-нибудь из правых партий, включая коалицию, образовавшуюся вокруг ХНО и Унии реальной политики, была в состоянии превзойти барьер, предусмотренный избирательным законодательством.

Под сильной угрозой находится Либерально-демократический конгресс (ЛДК). Трудно сказать, увеличит ли изобретательная и оригинальная избирательная кампания его шансы на выборах или же, напротив, сведет их к минимуму. Нет уверенности в том, какой эффект даст попытка радикальной модификации имиджа этой партии. Выдвижение на первый план таких проблем, как занятость, защита отечественного производителя от зарубежной конкуренции и этика в экономике, шокирующим образом контрастирует с распространенным – впрочем, в какой-то степени несправедливым – стереотипом ЛДК.

Электоральные аксиомы таковы: в сейме окажутся Демократическая уния, Польская народная партия (ПНП), Союз левых демократов (СЛД), ну, и Конфедерация независимой Польши – партия ни слева, ни справа, а вообще не оттуда, из совсем другого места. Плюс Беспартийный блок поддержки реформ, тоже из другого места – из Бельведера[39].

Сдвиг влево произошел, таким образом, потому, что правые решили совершить коллективное самоубийство, – вот первый вывод.

Это звучит как шутка, воистину мрачная, но может оказаться, что консервативно-либеральное крыло [вполне центристской] Демократической унии явится в будущем сейме фракцией, наиболее выдвинутой на правый фланг.

Для какой-то доли электората важным импульсом к сдвигу влево был опыт, извлеченный из нескольких месяцев правления Яна Ольшевского и Антони Мацеревича. Они испугали всех брутальностью и иррационализмом предпринятой ими попытки умерщвления польских элит с помощью документов из службы безопасности. Стало очевидным, что никакие силы не удержат эту часть правых от реализации их черной утопии. Меч Дзержинского должен был вновь стать инструментом революционных перемен, хотя и повернутым против других групп[40].

Еще одним источником укрепления левого крыла является позиция партий центра – тех, которые соучаствуют в решениях о судьбах Польши уже на протяжении четырех лет, за исключением краткого перерыва на правительство Ольшевского.

Эти партии с самого начала руководствовались иллюзией нормальности. Словно бы европейская норма была не требованием, а реальностью. Словно бы не существовало прошлого и необходимости цивилизованно рассчитаться с ним. Словно бы этика ответственности требовала забыть об истине, нравственности и морали.

Мы овладели умением говорить на нашем новом демократическом новоязе о Европе, о демократии, рынке, бюджете, инфляции. Холодный язык о холодной действительности.

Мы не овладели умением придавать смысл человеческому страданию.

Разъяснить людям, почему им стоит нести высокие издержки, платить высокую цену, почему необходимы наши сегодняшние жертвы и акты самоотречения.

Можно ли было достигнуть этого без разговора о вине и ответственности? Без наказания – хотя бы символического, чисто морального? Речь идет не только о мести. Речь – о восстановлении морального порядка, о возвращении достоинства жертвам, о предоставлении им всей полноты гражданских прав, которых не существует без ощущения равенства перед законом, без веры в справедливость. Разве можно придать общественный смысл таким понятиям, как страдание и грех, мужество и трусость, без признания вины и ответственности?! Все утонуло в месиве злой воли, близорукости, чиновничьего прагматизма, сентиментального морализаторства, политиканства. В этой жиже утонул даже подлинный героизм вчерашних деятелей демократической оппозиции.

Если нет предательства, низости, преступления, вины, то нет также героизма, мужества, приличия, порядочности.

Хорошей иллюстрацией этого является кампания по дискредитации людей, которые в жесте человеческой солидарности отправились в Сараево[41]. Трогательный, почти рефлекторный порыв «в поисках утраченного времени» – времени, которое уже не вернется: однозначных слов и простых, сердечных жестов.

И еще об одной ответственности, совсем иного свойства. Надо быть максимально осторожным и деликатным, потому что здесь я хожу словно по минному полю. Вспомним. Денацификация в Германии не просто дала осечку – она явилась жалким провалом. В частности, потому, что вместе с началом холодной войны у союзников возникли другие приоритеты – новые враги драпировались в облачения совсем других цветов, нежели те, кто потерпел поражение во Второй мировой войне. Объединение и укрепление Германии стало для Запада важнее императива справедливости. Так вот, toutes proportions gardées (принимая во внимание все пропорции и все обстоятельства), мы в Польше последних лет имели дело с чем-то примерно таким же.

Когда «Солидарность» внезапно раскололась на фракции, ненавидевшие одна другую, когда закончился роман с Церковью – либеральная, цивилизованная, толерантная и западная Польша увидела вдруг новые лица врагов. Новые – но до чего же традиционные. Вернулись почти напрочь позабытые понятия вроде обскурантизма и мракобесия, в воздухе начали летать обвинения в популизме, национализме, фундаментализме, духе крестовых походов и т. д. Вдруг оказалось, что люди из Социал-демократии Польской Речи Посполитой, с их новым смирением, демократическими манерами, европейским либерализмом и скептицизмом, с подлинной заботой о правах человека во многих отношениях ближе и предпочтительнее, чем вчерашние соратники, товарищи по оружию.

Смешными выглядят мифы Магдаленки[42], детективный материализм тех, кто ищет заговор, тайный сговор «красных» с «розовыми». Кроме индивидуальных жестов, не было никаких принципиальных заявлений или деклараций, никаких значимых фактов. Но изменение нынешнего угла зрения на вчерашних врагов и друзей висело в воздухе, а осуществлялось оно с помощью легкой ретуши, мелкими перестановками акцентов. Впрочем, то же самое происходило и в других местах.

Достаточно напомнить о вершине дурновкусия и моральной двусмысленности: о перекраске «Слова повшехнего» («Всеобщего слова») в «Слово – Католическая газета», о братании Ольшевского с PAX’ом или же о «телеграфных» мезальянсах «Соглашения центра» с номенклатурным капиталом[43].

Разумеется, публичная сцена оставалась под сильным давлением новых проблем и конфликтов. Она разделялась и перегруппировывалась, отражая интересы, которые возникали и приводились в движение как изменениями в сфере собственности, так и экономической политикой, а также общественными переменами или политической конкуренцией.

Но значение вчерашних разделений, вчерашней ответственности уменьшалось еще сильнее, поскольку нарастал конфликт между победителями из лагеря «Солидарности». А тем временем партии старого истеблишмента, находясь в оппозиции, могли спокойно пожинать плоды разочарования экономическими и общественными изменениями. Вдобавок они извлекали пользу из капитала недовольства, возникающего на фоне конфликта о месте Церкви в демократическом государстве.

39

Бельведер – дворец в Варшаве; в 1918–1922 гг. местопребывание Ю. Пилсудского, в 1922–1926 гг. резиденция президента РП (Ч. Нарутовича, С. Войцеховского), в 1926–1935 гг. вновь Ю. Пилсудского, а в 1935–1939 гг. его музей. После войны до 1952 г. местопребывание Б. Берута, затем – председателя Госсовета, а с 1989 г. – резиденция президента РП. В момент написания этого эссе им был Лех Валенса.

40

Имеется в виду предложенный Ольшевским и Мацеревичем закон о люстрации, про который не раз еще будет подробно говориться в других эссе.

41

Имеются в виду около десятка колонн грузовых машин с гуманитарной помощью, которые выезжали в Сараево в 1992–1993 гг. из Польши в сопровождении многих известных политических фигур. Например, 31 августа 1993 г. из Кракова отправился караван из 20 грузовиков и 30 других автомобилей, где было 400 т продовольствия, лекарств, гигиенических средств и 178 человек, в том числе 90 частных лиц, среди них 30 журналистов, а также Яцек Куронь, Марек Эдельман, Адам Михник, Станислав Выгановский, Хенрик Вуец, Збигнев Буяк, Янина Закжевская, Лидия Грабовская, Ярослав Качиньский.

42

Магдаленка – местность под Варшавой, где располагался конференц-центр МВД и где в 1988–1989 гг. шла подготовка к переговорам Круглого стола и отчасти они сами, а также дополнительные беседы советников генерала Чеслава Кищака и Леха Валенсы. В общей сложности так называемая группа Магдаленки встречалась 13 раз – это были рабочие совещания и встречи сопредседателей групп. Все встречи протоколировались.

43

Общенациональная газета «Слово повшехне», можно сказать, всегда (с 1946 по 1993 г.) была органом PAX’а, тогда как адвокат и политик Ян Ольшевский с 1955 г. достойно прошел весь путь польского оппозиционера и либерала, чтобы в начале 1990-х гг. неожиданно стать одним из учредителей «Соглашения центра» (поначалу эклектичного), а вскоре – радикальным консерватором католического толка. Слово «телеграфный» отсылает к довольно громкой афере с сомнительным АО «Телеграф», которое было создано в конце 1990 г. и одним из трех учредителей которого состоял Ярослав Качиньский.