Страница 28 из 28
Тот факт, что мы потребляем блага не коллективно, а индивидуально, служит важным напоминанием о нашем неисправимом одиночестве. Это одиночество предстает перед нами в самом явном виде, когда мы вынуждены прислушиваться к голосу своей совести.
Это не означает, что в проживании своей жизни совместно с другими, в отождествлении себя со своей общиной, в предпочтении одного общества другому (или никакому) нет ничего ценного. Но та жизнь, которой мы живем, тем не менее неизбежно представляет собой индивидуальную жизнь, независимо от того, способны ли мы осознать это или нет. Наша включенность в общую социальную структуру не означает, что все мы живем одной и той же жизнью, точно так же, как всех погребенных на одном кладбище хоронят (и оплакивают) по отдельности.
Понимание этого факта в то же время имеет важное следствие для нашей оценки важности разнообразия. В конечном счете получается, что разнообразие само по себе не имеет реального значения. Если, как указывалось здесь, выбор не важен, а потребление благ носит частный и индивидуальный характер, то разнообразие возможностей, доступных индивидууму, также несущественно. И здесь мы опять расходимся с Уиллом Кимликой, который вместе с Рональдом Дворкиным утверждает следующее: «Культуры имеют ценность… потому что лишь посредством доступа к социумной культуре люди получают возможность выбора из ряда значимых вариантов. Дворкин завершает эту дискуссию словами: „Мы унаследовали культурную структуру, и хотя бы из соображений справедливости обязаны передать потомкам эту структуру по крайней мере в необедненном виде, по сравнению с тем, какой она досталась нам“» (MC83). Однако если точка зрения, отстаиваемая в данной главе, верна, то существование богатой культурной структуры не имеет значения – или по крайней мере это значение чисто условно. Для кого-то хорошая жизнь может стать еще лучше при наличии широкого набора возможностей; для других же это может быть совершенно неважно. (И даже в этом случае абсолютное увеличение богатства выбора – числа возможностей – не обязательно означает улучшение жизни. Общее число возможностей может снижаться, но одновременно может повышаться число возможностей, доступных для каждого конкретного человека. Это ведет к снижению разнообразия, но, очевидно, может способствовать улучшению жизни[149].)
Если эта точка зрения изображает человеческую природу как индивидуалистическую или эгоцентрическую, то лишь потому, что согласно отстаиваемому здесь взгляду человеческая природа и является таковой. Это не означает, что индивидуализм следует восхвалять или поощрять (как предлагал Милль) или что акты выбора и руководство своими действиями характерны для любого человеческого поведения. Мы хотим лишь сказать, что человеческие общества состоят из индивидуумов – независимо от того, признают ли те этот факт или нет, – и о том, насколько хороша жизнь, можно судить лишь по тому, насколько хорошо проходит жизнь неотвратимо разделенных людей[150].
К вопросу о «совести»
Однако, несмотря на все, что сказано выше, по-прежнему остается открытым вопрос о том, почему именно концепция «совести» лучше всего описывает тот аспект человеческой природы, которому мы придаем такое значение. Да и вообще в самом ли деле верно, что больше всего люди заинтересованы в том, чтобы жить в согласии со своей совестью? В конце концов, существует много концепций блага, не придающих большого значения тому, чтобы индивидуум имел возможность следовать диктату своей совести, и считающих, например, подчинение авторитету или традициям более важным и не требующим вмешательства совести. С другой стороны, если мы убеждены в том, что даже те, кто подчиняется диктату авторитета или традиции, на самом деле прислушиваются к требованиям совести, потому что они в некотором смысле идут по тому пути, который представляется им наиболее достойным, то представление о высокой ценности подчинения голосу своей совести покажется не более чем тривиальной истиной. Заявление о том, что нашими поступками руководит совесть, выглядит просто неопровержимым. Тогда зачем придавать этому вопросу такое значение?
Необходимо признать, что во многих отношениях термин «совесть» не идеален. Он тянет за собой длинный багаж исторического наследия, отражающего ту роль, которую это понятие играло в европейских религиозных дебатах начиная с XVI в. Например, в произведениях Бенджамина Уичкота (1609–1683) можно прочесть, что «совесть – это вице-регент Бога» или что «Бог живет в нас». Для епископа Батлера (1692–1752) и многих его современников подчинение велениям своей совести означало не что иное, как подчинение приказам Бога[151]. Однако для Гоббса совесть была всего лишь субъективным мнением по тому или иному вопросу, не имея ценности в качестве источника – или проводника – знаний, и с гораздо большей вероятностью приводила к религиозному конфликту, чем к мирному соглашению, если уделять ей какое-либо внимание. Зачем выбирать слово, которое в европейской мысли приобрело наибольшее значение при различных попытках решения либо теологических вопросов, либо вопросов о природе морали, сформулированных в христианских терминах? Зачем выбирать слово, которое в первую очередь используется либо теми, кто утверждает, что хорошее общество – это такое общество, где индивидуумы прислушиваются к своей совести и подчиняются ее диктату, либо теми, кто понимает под хорошим обществом то общество, где подобная свобода совести подавляется или контролируется?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
149
Один малайзийский коллега однажды стал сетовать мне на характерную для современного мира неприятную тенденцию к гомогенизации, выражающуюся в уменьшении кулинарного разнообразия. Например, когда-то насчитывалось более пятидесяти разновидностей риса, а теперь осталось только четыре. Однако почему мы не можем сказать, что и в этом отношении разнообразие повысилось? В конце концов, никто никогда не имел доступа ко всем пятидесяти сортам, а большинству людей приходилось довольствоваться только одним; сейчас же большинство из нас вполне могут иметь доступ более чем к одному сорту.
150
То есть представляющих собой отдельные существа. – Прим. ред.
151
См. об этом: Schneewind (1998: 345–353).