Страница 21 из 28
Эта теория мотивов и того, каким образом они управляют поведением людей, представляет собой лишь самый общий набросок человеческой природы. Она предполагает, что люди – это существа, наделенные страстями, руководствующиеся своими привязанностями и движимые стремлением к осуществлению разнообразных целей. Тем не менее привязанности индивидуума и его стремление к выполнению своих целей носят рациональный характер, а само это стремление управляется его совестью. С этой точки зрения присущее человечеству разнообразие представляет собой случайную, а не строго необходимую черту. Пестрота человеческих обществ и норм морали объясняется не существованием врожденных различий между отдельными людьми, а тем фактом, что взаимодействие человеческой природы с конкретными обстоятельствами порождает различные практики и различные реакции.
Наша теория конечно же небесспорна; по крайней мере с изложенной в ней точкой зрения не будут согласны те, кто оспаривает идею об универсальности описанных выше черт, присущих людям. На эти сомнения следует дать ответ. Но прежде чем сделать это, необходимо разобраться с тем, что вытекает из всего этого вопроса. А вытекает из него более общий вопрос о том, существуют ли какие-либо универсальные человеческие интересы.
Человеческие интересы
Люди попадают в этот мир как дети людей, имеющих те или иные интересы, т. е. как дети людей, перед которыми стоят различные цели или задачи и которые обладают (ограниченными) средствами для их достижения. Эти конкретные интересы меняются в зависимости от времени и от места[98]. Разные люди стремятся к разным целям; и даже когда цели у них одни и те же, разные обстоятельства требуют применения разных средств. С течением времени люди обычно приобретают устоявшиеся взгляды как в отношении целей, достижение которых – или служение которым – представляется им делом уместным, так и в отношении средств, уместных к использованию. Войдя в этот мир, дети взрослеют и сами приобретают интересы, в ходе обучения усваивая представления о целях, к которым им следует стремиться (или которым соблюдать верность), и о ресурсах, находящихся в их распоряжении.
Таким образом, мы, по крайней мере поначалу, не выбираем свои конкретные интересы, а получаем их, подобно своим именам и своей идентичности, и привыкаем к ним еще до того, как начинаем их осмысливать и тем более подвергать сомнению – если дело доходит до этого. По этой причине мы можем сказать, что рождаемся мусульманами или христианами, тамилами или греками, маори или эскимосами. Дело не в том, что мы биологически предрасположены к тому, чтобы исповедовать конкретную религию, или говорить на конкретном языке, или придерживаться конкретной культуры; наша предрасположенность ко всему этому является социологически или, лучше сказать, исторически обусловленной.
Тот факт, что конкретные интересы нами не выбираются, разумеется, не означает, что их нельзя изменить. Я могу изменить свои интересы, изменив условия своего проживания – скажем, переселившись в иную среду; могу я также пересмотреть свои представления, противопоставив им логическую аргументацию или свидетельства своих органов чувств. Но та степень, в которой это возможно, разумеется, неодинакова. Ребенку проще изменить свой образ мысли, чем старику; измениться вместе с окружающими легче, чем измениться одному; легче приспособиться, чем отказаться от своей веры[99]. Порой иные представления и верования могут быть столь сильны, что отказаться от них невозможно; таковы некоторые моральные и религиозные убеждения. Иногда они не подлежат никакому обоснованию или рациональному оправданию. Для мусульман запрет на изображение Бога или Магомета абсолютен и не обсуждается. У некоторых племен австралийских аборигенов женщинам запрещено наблюдать священные мужские церемонии, даже снятые на кинопленку, а мужчинам соответственно запрещено наблюдать женские церемонии. В известном смысле такие убеждения не могут быть пересмотрены; те, кто предпочтет умереть, чем видеть (или дозволять) их нарушение, вряд ли способны подвергнуть их рациональной оценке[100].
Учитывая эти соображения, можно ли сказать, что существуют какие-то универсальные человеческие интересы? Имеются ли фундаментальные интересы, развитием или частным случаем которых являются конкретные интересы, приобретаемые людьми? Да, такие интересы есть; вопрос только в том, что к ним относится?
Можно назвать ряд очевидных кандидатов в такие интересы, требующих анализа. У Аристотеля можно прочесть, что если и существует фундаментальный интерес, свойственный всем людям, так это интерес к счастью или процветанию (flourishing) – eudaimonia[101]. И с этим действительно трудно поспорить; что еще может иметь значение, если не хорошая жизнь, а какой может быть хорошая жизнь, если в ней нет процветания? Но здесь мы сталкиваемся с двумя затруднениями. Во-первых, сказать, что мы заинтересованы в процветании, означает сказать слишком мало; если суть дела в процветании, то нужно как-то определить, что именно считается процветанием. Аристотель не оставил этот вопрос без внимания. С его точки зрения, для достижения «эвдемонии» человеку необходимо понимать, что в жизни ценно, и соответственно стремиться к этому. Это означало, что активное стремление к своим целям – к совершенству – служит отличительной чертой человека как человека, личности, наделенной сильным характером или добродетелью[102]. Однако проблема здесь – в неясности относительно того, что представляет собой совершенство человека. Толкование совершенства самим Аристотелем, подчеркивавшим ценность жизни, проведенной в созерцательной активности, представляется чрезмерно узким: совершенство человека «растекается более широким и дружелюбным потоком, чем представлял себе Аристотель»[103]. В этом отношении идеи Аристотеля не помогут нам в выявлении универсальных человеческих интересов, поскольку они слишком многого не учитывают: жизнь, отданную религии; жизнь аскетического миросозерцания; и, несомненно, определению Аристотеля не удовлетворит и эстетская жизнь Оскара Уайльда.
Но если мы обратимся к Гоббсу, то найдем у него совершенно противоположную точку зрения: Гоббс отвергает идею о том, что в жизни человека есть место какому-либо естественному совершенству или целям. Людей подвигает к действию одно лишь неустанное и неутолимое стремление к власти, исчезающее только со смертью. Интересы индивидуума заключаются в обеспечении блаженной жизни – жизни, сводящейся к непрерывным, хотя и неизбежно мимолетным успехам в достижении объектов своего желания[104] – и по этой причине индивидуум особенно заинтересован в том, чтобы оградить себя от непрерывно маячащей перед ним опасности насильственной смерти: к этому сводится summum malum[105] человеческого существования.
Гоббсовское определение того, что следует понимать под процветанием, предпочтительнее аристотелевского вследствие его большей широты, поскольку оно в большей мере учитывает разнообразие целей, стоящих перед людьми. Но тем не менее и оно неадекватно. Если ошибка Аристотеля заключалась в узости его представлений о жизни, подобающей человеку, то Гоббс ошибался, полагая, что для человека больше, чем что-либо иное, значит сама жизнь, т. е. стремление избежать смерти. Ведь хотя насильственная смерть занимает одно из первых мест в любом списке жизненных несчастий, она представляет собой не самую худшую возможную участь. Так, люди рискуют своей жизнью в бою (сражаясь ли за свободу или за славу республики), жертвуют жизнью ради блага других и сами лишают себя жизни, стремясь избежать позора или бесчестья.
98
Разумеется, в рамках конкретного контекста интересы одного индивидуума нередко не совпадают с интересами другого индивидуума.
99
Так, например, может быть проще изменить веру, чем отказаться от нее.
100
Из этого не следует, что подобные представления не могут изменяться (и отмирать) с течением времени. Речь идет только о том, что вряд ли такое произойдет из-за непосредственной конфронтации с противоположными представлениями.
101
При этом в «процветании» подчеркивается некая объективность по сравнению с субъективно понимаемым «счастьем», что, как считается, лучше отражает значение аристотелевского термина «эвдемония». Про роль субъективизма в социальных науках см.: Кубедду Р. Политическая философия австрийской школы. М.: ИРИСЭН, Мысль, 2006.
102
«Мы утверждаем (и в „Этике“ установили, если это сочинение может на что-нибудь пригодиться), что счастье есть деятельность в духе добродетели и совершенное применение этой последней, причем не в условном, но в полном смысле» (Aristotle (1988: 174)) [Аристотель. Политика // Аристотель. Соч. В 4-х т. М.: Мысль, 1983. Т. 4. С. 612].
103
Aristotle (1976: 42).
104
Hobbes (1991: 46). [Гоббс Т. Левиафан. М.: Мысль, 2001. С. 44.]
105
Величайшее зло (лат.). – Прим. ред.