Страница 26 из 35
В условиях радикального общественного изменения ситуация еще более усложняется, а связи между местом в социальной структуре и установками, а также вариантами поведения в публичной жизни представляются менее жесткими. Как вытекает из результатов эмпирического анализа Шавеля (Szawiel, 2001: 276), расклад голосов на выборах действительно не является случайным с точки зрения социально-профессиональной принадлежности респондентов, и это означает, что какая-то связь между социально-профессиональной структурой и политическими предпочтениями существует, но эта связь не является сильной, а в качестве наиболее правдоподобной посредничающей категории выступает способ определения группового интереса. Шавель пишет: «Мы не заметили, однако, устойчивого, однонаправленного тренда по сосредоточению голосов данной социальной категории на одной партии или группировке. Приливы голосов сопровождались обычно отливами» (Ibid.: 277). Явление зыбкой связи между социально-профессиональным положением и политическими предпочтениями он объясняет тремя факторами. Во-первых, тем фактом, что в условиях радикального изменения социальные группы находятся на стадии поиска новой идентичности, переопределения групповых интересов, а также поиска политического представителя для своих уже сформировавшихся интересов. Во-вторых, существующие политические партии не мобилизуют своих сторонников, взывая к их групповому интересу, а скорее заняты своими внутренними проблемами. В-третьих, политические партии пренебрегают определением интересов своей социальной базы, а тем самим оказываются не в состоянии ни правильно их артикулировать, ни также мобилизовать своих сторонников вокруг этой артикуляции.
Из приводившихся до сих пор рассуждений вытекает, что место индивида в социальной структуре и системе неравенства действительно оказывает влияние на варианты его поведения в сфере публичной жизни, но это все-таки далеко не единственное влияние (поскольку воздействует также и его позиционирование в комплексе внеструктурных размежеваний); кроме того, не всегда удается точно реконструировать причинно-следственные зависимости между социальной структурой, с одной стороны, и формами поведения и гражданскими установками – с другой. Следовательно, классовое обоснование публичной активности граждан является одним из возможных объяснений, но ограничивать себя исключительно этим аспектом было бы – в свете эмпирических исследований – слишком далеко идущим упрощением.
Правда, для выяснения того, чем обусловливается активность в публичной сфере, можно применить обсуждавшуюся перед этим категорию относительной депривации. Относительная депривация может, но не обязательно должна обусловливать варианты поведения, проявляемые в публичной сфере. Не подлежит, однако, сомнению, что чувство относительной депривации довольно непосредственным образом формирует общественные установки. Одним из многочисленных эмпирических доказательств в поддержку этого тезиса являются, например, исследования, проведенные в Польше в середине 80-х годов (Koralewicz, Wnuk-Lipiński, 1987), которые показали, что сфера публичной жизни была в 1984 году источником очень острых деприваций в сфере гражданского статуса. Данный факт можно связать с опытом гражданских свобод в годы легальной деятельности первой «Солидарности» (1980–1981 годы), заблокированных введением военного положения 13 декабря 1981 года. Эта депривация отчетливо просматривалась в сфере установок, но в сфере поведения данная зависимость была уже не столь явной. Словом, крайне остро переживаемое чувство гражданской депривации не находило в 80-х годах автоматического отражения в таких вариантах поведения, которые вели бы к смягчению ощущения депривации; значительная часть людей, испытывавших чувство депривации, подавляла подобные формы поведения, опасаясь санкций со стороны режима Ярузельского, сумевшего восстановить свой контроль над пространством публичной жизни.
Даже в тех случаях, когда чувство депривации столь сильно, что не только выражается в установках, но и порождает определенные виды поведения, последние – если не принимают форму каких-то коллективных акций (требующих организации) – могут как максимум вылиться в отчаянные единичные поступки, обычно малоэффективные для устранения источников испытываемой депривации. Причина в том, что публичная жизнь является прежде всего областью действия организованных сил, хотя степень формализации этих организаций может быть разной – от слабо структурированного общественного движения до политической партии или профессионального союза с собственным исполнительным аппаратом, состоящим из профессиональных администраторов.
В этой связи возникает вопрос, в каких условиях относительная депривация может довести до коллективных форм поведения, стремящихся ликвидировать или хотя бы ослабить ее источники. Чтобы это произошло, должны быть удовлетворены по меньшей мере следующие четыре условия:
1) система неравенства должна быть общественно видимой;
2) должен пользоваться относительно широким признанием тот принцип социальной справедливости, который нарушается этой хорошо видимой системой неравенства;
3) должны существовать средства и возможности для социальной коммуникации, не зависящие от контроля государства;
4) должна возникнуть какая-то автономная по отношению к государству форма организации тех, кто ощущает аналогичную депривацию.
Лишь в том случае, когда все эти четыре условия соблюдены, можно с высокой вероятностью ожидать коллективных действий, которые вступают в сферу публичной жизни и будут преследовать ясную цель – разрядить эту накопившуюся относительную депривацию.
Когда система неравенства не является общественно видимой, до чувства депривации дело вообще не доходит. Люди проявляют тогда тенденцию принимать и одобрять свое место в определенной системе неравенства, даже не очень осознавая то обстоятельство, что их обошли, принизили и обидели. Причина в одном: они полностью уверены, что примерно так же или очень похоже живут «все». Подобное происходит в тех случаях, когда привилегии правящего класса успешно скрываются или когда этому правящему классу удается широко распространить убеждение, будто общественно видимые привилегии указанного класса принадлежат к числу «заслуженных», а следовательно, они справедливы.
В том случае, когда не существует широко одобряемого и повсеместно принимаемого принципа социальной справедливости, на основании которого индивид мог бы идентифицировать свое место в системе неравенства как несправедливое, чувство неудовлетворенности, правда, может появиться, хотя оно не достигает отчетливой кристаллизации и заглушается убеждением, что таков уж порядок общественной жизни и с этим ничего не поделаешь. Даже если видны такие точки отсчета, на основании которых индивид мог бы определить свое положение как ущемленное, он, однако же, все равно не относится к нему как к несправедливому, поскольку не хватает нормативного принципа, ставящего под сомнение справедливость существующей системы неравенства. На протяжении чрезвычайно длительного – даже в историческом смысле – времени неравное положение женщин и мужчин трактовалось – в том числе и самими женщинами – именно таким образом, пока не появились идеологии, которые оспаривали приниженность женщин, привлекая в качестве основания либо эгалитарный, либо меритократический принцип.
В свою очередь, если независимые от государства средства и возможности социальной коммуникации отсутствуют, то эти единичные чувства депривации могут в самом крайнем случае всего лишь найти отражение в чьих-то отдельных установках, так как у людей нет ощущения, что в похожей ситуации пребывает много других лиц, а если они даже знают об этом, то без горизонтального общественного коммуницирования не могут набраться уверенности в том, что другие индивиды, находящиеся в столь же ущемленной и приниженной ситуации, тоже оценивают ее как несправедливую. Недостаток, а тем более отсутствие межчеловеческой коммуникации, независимой от государственных институтов, порождает явление общественной изоляции, ибо в подобной ситуации люди могут общаться между собой только через посредство институтов, контролируемых государством. В таком случае чувство относительной депривации уже как-то может проявиться и даже принять резкую форму, но опять-таки вследствие отсутствия коммуникаций никто не знает, каков диапазон общественной распространенности данного явления. В результате мы можем ожидать многих единичных проявлений социальной фрустрации, которые, однако, не находят общего вектора, иначе говоря не ведут к коллективным формам поведения.