Страница 17 из 27
Признание преимуществ процессов конкуренции не означает отрицания роли институционального проектирования. Наоборот, главной задачей является создание структуры, в рамках которой эволюционные процессы могут быть поставлены на службу ради достижения благотворного эффекта. Институты следует оценивать на основе предоставляемого ими диапазона возможностей для нахождения потенциально лучших решений проблем и на основе их способности содействовать распространению успешных адаптационных изменений. Речь идет о степени, в которой институты генерируют сигналы, идентифицирующие случаи неэффективности, и о механизме отбора, отсеивающем неудачные решения. С точки зрения классического либерализма институт рыночной экономики в условиях минимального государственного вмешательства обеспечивает ключевой аспект такой структуры. Как показали Бьюкенен и Ванберг (Buchanan and Vanberg, 2002: 126), отличительной особенностью такой среды является свобода вхождения в различные профессиональные, территориальные, поведенческие и организационные категории и ухода из них. Нормативным критерием отбора, на основе которого классический либерализм судит об «успехе» или «провале», является подсчет прибылей и убытков, являющихся результатом имеющейся у потребителей возможности «уйти» от экспериментов, которые представляются им «провальными», и оказывать покровительство тем, которые они оценивают как «успешные». Поддержка «суверенитета потребителя» вытекает из признания того, что в мире неопределенности, в котором нам не известно, «кто лучше всех знает», «уход» увеличивает шансы на то, что люди смогут уйти от любой ошибки, которая уже произошла. С классической либеральной точки зрения в мире, где «эксперты» не согласны друг с другом и где даже самым умным акторам по большей части не известны все сложные детали современной развитой экономики, мало оснований для того, чтобы предпочесть патерналистскую альтернативу[9].
Для эффективной работы рынкам нужна система прав собственности, однако условия, которые порождают эффективную систему, могут быть охарактеризованы лишь в самом общем виде. Таким образом, фокусировка на эволюционной природе рынков применима также к институциональным нормам рыночной экономики как таковой. Классический либерализм утверждает, что процесс эволюционного обучения, протекающий в рамках рынков, должен действовать на нескольких уровнях, так что люди могут входить в конкурирующие и зачастую взаимно пересекающиеся институциональные конструкции и покидать их (Buchanan and Vanberg, 2002: 126). Различные варианты конституционного устройства можно оценивать исходя из того, в какой степени они ограничивают полномочия правительств, подвергая их конкуренции со стороны альтернативных систем правил. Однако институциональная конкуренция между рынками и формирующими их правилами, вероятно, является менее эффективной, чем конкуренция внутри рынков, так как в ней отсутствует прямой эквивалент предоставляемого расчетом прибылей и убытков механизма подачи сигналов и отбора. С классической либеральной точки зрения это является одним из наиболее важных оснований для того, чтобы ограничить роль государства сравнительно небольшим числом функций, которые только оно может выполнять. В конечном счете то, как именно будут проходить границы между государственным и частным сектором, будет определяться политическими суждениями, но если эти суждения будут признавать роль конкуренции как «процесса открытия», то соответствующие «линии» будут проведены совершенно иначе, чем если лица, определяющие политику, будут исходить из того, что знание, необходимое для исправления «провалов» рынка, «дано в готовом виде» тем, кто наделен политической властью.
Политический процесс и ошибка Панглосса
Прежде чем завершить эту главу, важно провести различие между классической либеральной аргументацией в пользу «минимального государства» и теми теоретическими подходами, которым действительно свойственно восприятие реальности в духе Панглосса. В частности чикагская школа политической экономии выводит заключения об эффективности из своей приверженности центральному допущению неоклассической экономической теории, а именно что агенты рационально максимизируют полезность. В соответствии с таким рассуждением, какие бы институты ни существовали в настоящее время и какие бы политические меры ни были приняты, они должны считаться эффективными, поскольку в противном случае рациональные агенты, стремящиеся к экономии, произвели бы соответствующие изменения. Предполагать, что исходы могут быть неэффективными, означало бы отказаться от представления, что люди на деле являются рациональными агентами.
Такие аргументы первоначально выдвигались против теорий «провалов рынка». Например, Демсец (Demsetz, 1969) доказывал, что если информационные и транзакционные издержки положительны, то неспособность интернализировать экстерналии может и не представлять собой «провал рынка», а отражать реальные издержки, которые не могут быть уменьшены более эффективным образом. Пока не продемонстрировано, что некая институциональная альтернатива не сталкивается с аналогичными издержками, нет оснований предполагать, что государственное вмешательство улучшит «несовершенный» рынок. Однако впоследствии этот аргумент был развернут на 180 градусов такими теоретиками, как Уитмен (Wittman, 1995), который оспорил анализ «провалов государства», предложенный вирджинской школой общественного выбора. Согласно Уитмену, описания, даваемые теорией общественного выбора, не соответствуют базовым аксиомам неоклассической теории. Если не отказаться от посылки о рациональном максимизирующем поведении, то нет оснований полагать, что существующие структуры государственной политики неэффективны. Проблемы отношений «принципал—агент» и феномен рациональной неосведомленности избирателя в той мере, в какой они снижают действенность демократической подотчетности, отражают реальные издержки, и нельзя просто исходить из допущения, что они могут быть преодолены путем перехода к альтернативной институциональной структуре. Уитмен формулирует это следующим образом (Wittman, 1995: 2): «Практически все аргументы, утверждающие, что экономические рынки эффективны, в равной степени применимы к демократическим политическим рынкам; и наоборот, экономические модели провалов политического рынка не более обоснованы, чем аналогичные аргументы, доказывающие провалы экономического рынка».
Если довести выводы Уитмена до логического завершения, то это будет означать отказ от сравнительного анализа институтов ради того, чтобы сохранить внутреннюю согласованность основ неоклассической теории. Например, трудно понять, на каком основании можно было оспаривать утверждения об эффективности советской системы до того, как коммунизм рухнул. Система продолжала свое существование на протяжении 70 лет, и отсутствие революций в этот период могло отражать то, что с учетом всех выгод и издержек советская модель была более эффективной с точки зрения достижения материального процветания и социальной справедливости, чем любая реалистичная альтернатива. Аналогичным образом упорное сохранение таких видов политики, как торговый протекционизм и различные виды регулирования цен, которые многими экономистами считаются очевидным доказательством «неэффективности», не могут считаться неэффективными, если должным образом будут учтены все издержки и выгоды, связанные с альтернативными формами перераспределения богатства.
Но на самом деле все это говорит о том, что должна быть признана ограниченность базовых посылок неоклассической теории. Аргумент в пользу классического либерализма с точки зрения робастной политической экономии утверждает, что люди не являются полностью рациональными, но рыночный процесс способствует обучению и более высокому уровню рациональности, чем режим политического контроля. Будут ли эволюционные силы создавать тенденцию к более эффективным исходам, зависит от институционального контекста, в котором они действуют[10]. Первое и самое важное, что отличает «демократические рынки» от «классических либеральных рынков» – это то, что первые заключают в себе высокую степень принуждения. Когда отдельные избиратели не могут выйти из отношений «принципал—агент» с политиками, кроме как покинув страну, они, по существу, помимо своей воли вовлечены в целый ряд проблем, связанных с коллективными действиями, и могут оказаться запертыми в ловушку неэффективных структур.
9
Последняя по времени попытка обосновать «патернализм» пришла из поведенческой экономики [behavioural economics]. Согласно этой научной школе, индивидуальные агенты склонны к разнообразным видам «иррационального поведения» и «когнитивных искажений» [ «cognitive biases»], возникающих из-за «слабоволия», а также испытывают трудности при обработке информации, и все это мешает им достигать удовлетворения своих «истинных» предпочтений (см., например, Jills and Sunstein, 2006). Предполагается, что это «иррациональное» поведение может быть «скорректировано» с помощью должным образом разработанных мер государственного вмешательства на основе информации, полученной от «экспертов». Однако фундаментальная проблема с такого рода аргументами состоит в том, что они основаны на предположении, что знание о том, каковы истинные предпочтения людей и как «скорректировать» когнитивные искажения, не вызвав непреднамеренных негативных последствий, «дано в готовом виде» людям, осуществляющим соответствующую политику. Кроме того, в литературе этого направления игнорируется возможность того, что «эксперты», на которых возложена обязанность «подталкивать» людей в нужном направлении, сами не подвержены когнитивным искажениям – например, таким, как преувеличение своих собственных способностей к исправлению чужих ошибок. Критику поведенческой экономики, вдохновленную подходом Хайека, можно найти в работе Риццо и Уитмена (Rizzo and Whittman, 2008). В главе 6 этой книги содержится более детальное обсуждение этих аргументов в контексте социального государства.
10
Этот аргумент не является «институционалистским» в том смысле, который ассоциируется с «исторической школой в экономической науке». Последняя утверждает, что исходные посылки экономической теории, такие как способность людей реагировать на стимулы, значимы лишь в контексте рыночной капиталистической системы, и при этом подразумевается, что в условиях нерыночных институтов акторы не реагируют на стимулы и информацию рациональным образом. Приводимый же здесь аргумент, напротив, состоит в том, что люди чувствительны к стимулам и информации в любом институциональном контексте, однако этот контекст определяет как качество информации, так и структуру стимулов, с которыми они сталкиваются. Дальнейшее обсуждение этого различия см. в работе Бёттке (Boettke et al., 2007).