Страница 26 из 27
Сначала Шейнин и братья Тур сотворили комедию «Чрезвычайный закон». Это была пьеса о том, как замечательно воплощается на практике так называемый закон о трех колосках, по которому даже двенадцатилетние дети могли быть приговорены к смерти за украденную с поля гнилую картофелину. Дальше пошли пьесы «Очная ставка» (красноречивое название!), «Кому подчиняется время» (премьера в театре им. Вахтангова) и другие им подобные. А в 1950 году они получили Сталинскую премию за сценарий к фильму «Встреча на Эльбе». И вроде бы после увольнения из прокуратуры все шло для Шейнина неплохо. Гонорары увеличивались, популярность росла…
В октябре 1951 года поэт Сергей Михалков встретил на улице Горького карикатуриста Бориса Ефимова: «Слышал, Шейнина взяли?» – «Да что ты, он же сам всех сажал!» – «Вот так, раньше сам сажал, теперь его посадили». Действительно, незадолго до этого разговора Шейнин был снят с поезда, на котором возвращался после отдыха из Сочи, и арестован. Показания на Шейнина дал бывший следователь НКВД Шварцман, давний его сослуживец и друг. Помимо Шварцмана в компанию входил и Родос – тоже следователь. Втроем они и работали. Шварцман и Родос в основном занимались доведением подследственных «до кондиции», а Шейнин подводил под это дело юридическую основу. Лев Романович со своим литературным институтом был из них троих самым образованным.
Шварцман поведал на следствии, что он и завербовал Шейнина в группу иностранных агентов. Он также признался, что принимал личное участие в убийстве Кирова, имел интимную связь с собственным сыном, дочерью, а также министром МГБ Абакумовым и английским послом сэром Арчибалдом Кларком Керром, эту связь он установил, проникнув однажды ночью на территорию английского посольства в Москве. Начав «разработку» Шейнина, следователи в качестве доказательств его преступной деятельности использовали его же пьесы, обвиняя в том, что с помощью своих пьес он протаскивает на сцену зловредные антисоветские идейки, а также возглавляет заговор шпионов-драматургов, препятствующих неуклонному подъему советской литературы и искусства.
Шейнина доставили на Лубянку сразу к полковнику Рюми-ну, известному тем, что всего за несколько месяцев из обыкновенного следователя он превратился по приказу Сталина в заместителя министра госбезопасности. Именно Рюмин и «раскрутил» дела врачей-убийц и антифашистского комитета. Шейнин отказался взять на себя руководящую роль в заговоре, согласившись со следователями лишь в том, что рассказывал антисоветские анекдоты в кругу своих соавторов-драматургов и произносил вслух «плоские шутки определенного свойства». Не признал он и то, что был завербован во время Нюрнбергского процесса, в котором он участвовал в составе официальной советской делегации.
Но Рюмин почему-то не поверил показаниям Шейнина, потребовав от него сдать «и центр, и подполье, и выход на Америку, и все как полагается», пригрозив в случае отказа говорить правду отправить в Лефортовскую тюрьму, славившуюся своим жестким режимом. В Лефортово Шейнин все же угодил. Он находился в одной камере с полковником госбезопасности Черновым, который к тому времени уже два года сидел один и, конечно, новому соседу обрадовался. «Ко мне посадили писателя Леву Шейнина, – пишет Чернов. – Он ко мне подъезжал и так и эдак, расспрашивал, кто я, за что сижу, а я до того одичал, что отмалчивался и даже назвался другой фамилией… Скуповатый он, Лева, как что получит из тюремного ларька на выписку – ничем не поделится, а так ничего, байки разные рассказывал. “Знаешь, – говорит, – я юрист не из последних, как-никак государственный советник юстиции 2 класса, по-вашему генерал-лейтенант, а в своем деле ни хрена понять не могу!” От него я узнал, что Берию посадили. Шейнину, понятно, этого не сказали, но Лева башковитый – по характеру записей в протоколе допроса сам обо всем догадался и тут же написал письмо Хрущеву, они с друг дружкой давно знакомы. Главное, был случай, когда Лева ему добро сделал: входил в комиссию, которая по заданию Политбюро что-то проверяла на Украине, и составил справку в пользу Хрущева… В общем, Леву вскоре выпустили».
После освобождения из тюрьмы Шейнин продолжил свой литературный труд, в 1957 году по его сценарию был снят фильм «Ночной патруль». Скончался Лев Романович в 1967 году, в шестьдесят один год.
В доме Нирнзее жили и музыканты. Самым известным композитором дома был Модест Табачников, к которому частенько заглядывали его друзья Марк Бернес и Леонид Утесов. «Давай закурим», «У Черного моря», «Одесский порт», «Дядя Ваня», «Ах, Одесса, жемчужина у моря» – это все его песни, выученные наизусть несколькими поколениями. Опытный композитор-песенник, Табачников сперва сочинял музыку, а уж затем искал для нее слова: главное, чтобы в рифму. Поэт Яков Хелемский вспоминал о звонке Марка Бернеса – тот вовсю расхваливал новую мелодию Табачникова, а вот слов не было. Бернес попросил Хелемского написать что-нибудь о Бухаресте. Конечно, уважающие себя поэты на такое редко соглашаются. Но Бернес был так настойчив, что отказать ему было нельзя: «Я сейчас заскакиваю за вами. Вы на 4-й Тверской-Ямской? А Модест просто на Тверской. Вернее, в доме Нирнзее. Езды – пять минут. И вы услышите Модеста в натуре. Об отказе он и слушать не хотел. И я покорился. Уж не знаю, что тут было решающим – его настойчивость или мое желание познакомиться с ним. Мелодия Табачникова оказалась, действительно, темпераментной и запоминающейся.
– Прилипчивая музычка! – сказал Марк.
Слушая игру Модеста, он широко улыбался, покачивая головой в такт. Он уже предвкушал песню, нетерпение светилось в его глазах. Каюсь, я все-таки за два дня соорудил какое-то подобие стихов. Когда подгоняешь свои строки к готовой мелодии, чем больше в ней ритмических перепадов и всякого изыска, тем беднее твои строки. Поэтому, несмотря на похвалы, которые расточали мне Марк и Модест, я понимал, что ничего хорошего в написанном мною нет и быть не могло». Песня быстро завоевала популярность, ее стали исполнять и в самой Румынии.
Сошел со сцены Утесов, умер Бернес, но песни Табачникова не пропали, их подхватили новые певцы, совсем не похожие на прежних кумиров публики. Как-то в конце 1960-х годов дверь в подъезд дома Нирнзее открыл смуглый коренастый мужчина – это был славный сын нанайского народа Кола Бельды. Колоритный и обаятельный вокалист вдохнул новую жизнь в старую песню Табачникова, благодаря чему слова «А олени лучше» доносились чуть ли не из каждого радиоприемника.
Еще в первой половине 1990-х годов в Большом Гнездниковском можно было встретить людей, возраст которых превышал возраст дома Нирнзее. Это старейшая актриса Театра Сатиры Валентина Токарская. В 1993 году в восемьдесят семь лет она удостоилась звания народной артистки России. До этого ей просто было некогда – вся жизнь Токарской прошла как кинолента, правда, с лагерным антрактом. Оглушительная слава к ней пришла в середине 1930-х годов, после фильма «Марионетки», политического памфлета Якова Протазанова.
Валентина Токарская
Красивая и обаятельная женщина, имевшая массу поклонников, среди которых были многие известные мужчины довоенной Москвы – режиссеры, писатели, военные, она блистала на сцене Московского мюзик-холла – некоего подобия «Летучей мыши», где каждый вечер с успехом шли музыкальные спектакли.
Токарская вспоминала: «Ну, представьте, как мы каждый день играли “Под куполом цирка”! Посреди сцены стоял фонтан – якобы холл в отеле, и в этот фонтан все падали, потому что кто-то из персонажей бил всех входящих в этот холл палкой по голове. Все летели в этот фонтан, и так повторялось каждый день. У нас был такой бродвейский дух – ежедневно один и тот же спектакль на протяжении трех месяцев. И это до того уже стояло в горле, что нужна была разрядка. И Владимир Лепко нашел выход из положения: когда в этом самом фонтане скапливалось энное количество человек, он доставал кастрюльку с пельменями и чекушку водки и всех угощал. Не знаю, было ли видно это с галерки, ведь театр-то почти тот же самый – сегодняшний Театр сатиры. Правда, нет лож, где сидел Горький и плакал от хохота, достав огромный белый платок. Это была правительственная ложа, но из правительства у нас никого никогда не было. Зато кинорежиссер Александров приходил на спектакль “Под куполом цирка” перед тем, как поставить свой фильм “Цирк” – пьеса ведь та же. Он несколько раз смотрел наше представление, чтобы не повторить у себя ни эпизода. А я была той самой иностранкой, которую в “Цирке” играла Любовь Орлова. Только там ее звали Марион Диксон, а у нас она называлась Алиной. И все-таки наш спектакль был смешнее. В сцене со Скамейкиным, которого играл Мартинсон, у нас были не настоящие львы, а собаки, одетые в шкуры львов. Эти замшевые шкуры застегивались на молнии, в последний момент надевались головы, и собаки были безумно возбуждены. Они выбегали, лаяли, кидались на Скамейкина, и это было так смешно, что зрители падали со стульев».