Страница 21 из 27
«Товарищам» содержание репертуара «Летучей мыши» казалось подозрительным, да и само название театра навевало странные ассоциации. Это искусство явно не было всенародным (к чему призывал Философов). Вот если бы в подвале в Большом Гнездниковском открылся театр рабочей молодежи, тогда другое дело. А так – сплошное разложение, потворствование буржуазным нравам и все такое…
Попытка прижиться в новых условиях не удалась, театр выступал в воинских частях Красной Армии, в железнодорожных депо, пока не представилась возможность уехать на гастроли за границу, вслед за своей публикой. В Европе и Америке его встретили с распростертыми объятиями – там «Летучую мышь» уже давно ждали те, кто до 1917 года не представлял свою жизнь без нее. На Бродвее Балиев обрел то, что потерял в Совдепии – публику, успех и аплодисменты.
Но занавес в зале продолжал подниматься и без «Летучей мыши». В 1919 году в помещении театра шли спектакли 1-й студии Художественного театра, а 1924 году здесь начал работать Московский театр Сатиры, а после его переезда на Триумфальную площадь – студия Малого театра. В 1930 году уже и эта студия переехала, на этот раз на улицу Серафимовича, 2 (дом СНК). И в подвал на несколько десятков лет заселился первый и единственный в мире цыганский театр «Ромэн» под руководством его создателя режиссера Моисея Гольдблата. В 1958–1985 годах в помещении ставились спектакли Учебного театра ГИТИСа, а в 1989 году по этому адресу вновь прописался театр-кабаре «Летучая мышь» под руководством Григория Гурвича.
Некоторые завсегдатаи балиевской «Летучей мыши» также проживали в Большом Гнездниковском. В 1914 году одну из квартир здесь снял Александр Таиров, основатель и режиссер Камерного театра, в том же году его супругой стала Алиса Коонен. Дом, впрочем, тоже играл разные роли. В 1917 году он превратился в прекрасную точку обстрела, переходя из рук в руки во время октябрьских боев. С его крыши довольно удобно было контролировать близлежащие районы центра Москвы. Стекла в квартирах от пуль и взрывов бомб и гранат побились довольно быстро. Дом Нирнзее зиял пустыми глазницами окон.
Квартиры бежавших из России буржуев и расстрелянных в 1917 году белогвардейцев, однако, долго не пустовали. Немало новых жильцов появилось здесь в 1918 году – ну разве мог остаться незамеченным этот комфортабельный дом под боком у Моссовета – органа новой, большевистской власти? Его назвали 4-м домом Моссовета (сокращенно «Чедомос»), коих под разными номерами расплодилось в тогдашней Москве как грибов после дождя. А как же иначе – правительство Ленина, рискуя отдать напиравшему Юденичу Петроград, от греха подальше переехало в старую столицу, провозгласив ее новой. Сам Ильич «с Наденькой» поселились в великокняжеских апартаментах «Националя» с роскошной ванной и ватерклозетом (по-другому нельзя – он же вождь!). Партийные чиновники и бюрократы рангом пониже захватывали другие здания – прежние доходные дома, пришли они в бывший дом Нирнзее, превратив его в коммуну, а квартиры – в ячейки. Им было несть числа – Лев Каменев (председатель правления дома), а еще Подбельский, Малиновская, Бубнов, Вышинский, Пятаков, Шкирятов и многие-многие другие, большую часть которых через двадцать лет увезли из Большого Гнездниковского в черных воронках (или, как говорили еще, в «черных марусях»).
Менялся дом не только внутри, преображалось и его окружение. Снесли Страстной монастырь и храм Дмитрия Солунского, вычистили Тверскую от старых особнячков, гнули, выпрямляли ее в улицу Горького. С крыши дома было удобно наблюдать за тем, как переезжают соседние дома – это было веяние времени, когда огромные здания передвигали словно шахматные фигуры. Москва подрастала, стремясь в высоту. Дом Нирнзее, казавшийся Валентину Катаеву «чудом высотной архитектуры, чуть ли не настоящим американским небоскребом, с крыши которого открывалась панорама низкорослой старушки Москвы», перестал маячить на Тверской улице, будучи заслоненным своими новыми собратьями-небоскребами. Теперь это уже был не тучерез, а так, просто высокое здание. Никого уже было не удивить десятью этажами. «Бывший дом Нирензее отодвинулся и потускнел. Вокруг выросли громады. Площадь асфальтирована. Огни и исполинские кинорекламы далеко отодвинули нехитрый образ старой Москвы», – писал журналист Ефим Зозуля в те годы.
Так писал Владимир Маяковский в 1922 году. Он жил здесь еще до 1917 года, современница вспоминала: «Весной 1915 года в Москве Маяковский жил напротив нас (в доме Нирнзее, 10), и мы без телефона, по свету в окошке, всегда знали, дома ли он. Он жил в мастерской приятельницы его матери, которая уехала на юг, предоставив Маяковскому бесплатно пользоваться ее мастерской. Тогда Маяковский имел обыкновение каждое утро стучаться к нам и узнавать: “что нового?” Спрашивал: “Почему вы запираетесь? Боитесь, что ваши дети сбегут?”».
В 1920-е годы здесь жил литератор Арсений Авраамов. У него часто собирались коллеги по перу, в том числе Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф, вспоминавший: «Часа в два ночи за грелкой приходил Арсений Авраамов. Он доканчивал книгу “Воплощение” (о нас), а у него в доме Нерензея, в комнате, тоже мерзли чернила и тоже не таял на калошах снег. К тому же у Арсения не было перчаток. Он говорил, что пальцы без грелки становились вроде сосулек – попробуй согнуть, и сломятся. Электрическими грелками строго-настрого было запрещено пользоваться, и мы совершали преступление против революции. (…) Много с тех пор утекло воды… В доме Нерензея газовые плиты и ванны, нагревающиеся в несколько минут, а Есенин на другой день после смерти догнал славу».
Владимир Маяковский
Если кабаре съехало, то ресторан «Крыша» остался, на радость нэпманам, совмещавшим приятное с полезным: и покушать вкусно, и Москвой с высоты полюбоваться, дожевывая фрикасе: «Крыша московского небоскреба. Гнездниковский, 10. Единственное летом место отдыха, где в центре города представляется возможность дышать горным воздухом и наслаждаться широким открытым горизонтом – незабываемые виды на всю Москву с птичьего полета. Подъем на лифте с 5 часов вечера беспрерывно. Входная плата на крышу с правом подъема 20 к. Оркестр с 9 часов вечера», – писал журнал «Красная Нива» в 1925 году.
Сцены на крыше, где вдобавок еще и крутили кино, наблюдал Михаил Булгаков: «В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри. Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи. Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и глухо, вперебой, с бульвара неслись звуки оркестров.
На вышке трепетал свет. Гудел аппарат – на экране был помещичий дом с белыми колоннами. А на нижней платформе, окаймляющей верхнюю, при набегавшем иногда ветре шелестели белые салфетки на столах и фрачные лакеи бежали с блестящими блюдами. Нэпманы влезли и на крышу. Под ногами были четыре приплюснутых головы с низкими лбами и мощными челюстями. Четыре накрашенных женских лица торчали среди нэпмановских голов, и стол был залит цветами. Белые, красные, голубые розы покрывали стол. На нем было только пять кусочков свободного места, и эти места были заняты бутылками. На эстраде некто в красной рубашке, с партнершей – девицей в сарафане, – пел частушки: