Страница 5 из 6
Стратегия, которая позволяет превратить научное наблюдение в исследовательский объект истории науки, может быть названа «усложнением», которому должны быть предоставлены соответствующие эмпирические гарантии в виде исследовательских результатов. На уровне программных заявлений это усложнение реализуется в форме нескольких «предметных разверток», преобразующих абстрактную эпистемическую категорию («научное наблюдение», не сводимое ни к индивидуальному восприятию, ни к трансцендентально или биологически детерминированной вневременной структуре) в серии возможных эмпирически доступных объектов, которые должны заполнить исследовательскую территорию истории научного наблюдения: «Множество аспектов научного наблюдения: его места (поле, лаборатория, обсерватория, но также домашнее хозяйство и врачебный кабинет); его инструменты (от препарирующего скальпеля до стробоскопа, но также записные книжки и таблицы данных); его образы (ботанические иллюстрации, фотографии, но и карандашные наброски); его характеры [personae] (ученые-виртуозы, путешественники, авантюристы, корреспонденты)» [5, p.6.]. Эмпирически регистрируемое научное наблюдение всегда уже оказывается нередуцируемой множественностью, а писать его историю (и истории) означает вести исследовательскую работу с множественностями на разных пространственных и временных масштабах. Представленные в «Историях научного наблюдения» исследовательские кейсы и само их разнообразие показывают: это усложнение как процедура не имеет, строго говоря, терминального состояния, то есть оно может быть всегда продолжено путем введения в историю научного наблюдения все новых типов сущностей, связей и структур, расширяя, тем самым, поле ее исследовательских объектов. Учет и измерение времени в средневековых монастырях, гуманистические конкорданции эпохи Возрождения, личные дневники и дневники наблюдения за природными явлениями Нового времени – такая же часть этой истории, как и астрономические инструменты, ботанические сады, стандартизированные протоколы наблюдения, синоптические таблицы, анатомический атлас, рентгеновский снимок, способы обучения наблюдателей, невидимая и эфемерная радиация, национальная экономика, сети транстихоокенских и трансатлантических коммуникаций, женщины, трудившиеся в конце XIX века над классификацией звездных спектров в Обсерватории Гарвардского колледжа для «Каталога» Генри Дрейпера, или картография (великий историк картографии Брайан Харли писал о картографах, создающих «пространственный паноптикум»). Отдельным усложнением являются многочисленные связи и переплетения истории научного наблюдения с политической и экономической историей.
Ставка на усложнение исследовательского объекта (научного наблюдения) и исследовательская работа с эмпирическими множественностями превращает историю научного наблюдения в историю без сюжета, а единство всего исследовательского проекта поддерживается множественными частичными связями, формализованными многочисленными перекрестными ссылками. Исследовательские кейсы, скрупулезно прорабатываемые в «Историях научного наблюдения», не вписываются в концептуальную рамку «большого нарратива», подозрительность к которым они почти нарочито демонстрируют. История наблюдения не управляется универсальными принципами (каузальными или телеологическими), которые могли бы обеспечить ей нарративную связность. Скорее, она размечена определенными пороговыми событиями – автономизация наблюдения как «ученой практики», учреждение наблюдения как эпистемического жанра, конституирование наблюдения как эпистемологической категории, специфицирующей определенный тип научного опыта в определенных философских и научных метадискурсах, появление радикально новых техники инструментов наблюдения и принципиально новых объектов наблюдения, переопределяющих, что значит делать наблюдения и что наблюдать (Константин Иванов в своей замечательной книге покажет, как телескоп переопределяет онтологию и эпистемологию астрономического наблюдения [1, с. 37–41].) Конкретные исследовательские кейсы, результируясь во вполне связанных внутри себя повествованиях, но не образуя при этом единого рассказа об исторических приключениях научного наблюдения, разрабатывают регионы и выстраивают сюжеты едва ли известные официальным историографиям и стандартным версиям философии науки. Они могут послужить точками сборок новых переплетающихся между собой сложных, исследовательских траекторий: история наблюдения (его агентов, техник, способов репрезентационного закрепления) за объектами, располагающимися за пределами любого возможного визуального поля человеческого восприятия; история замещающих человеческого наблюдателя машин наблюдения и «техник, переносящие виденье на новую плоскость, отрезанную от живого наблюдателя» [2, с. 12], история визуальной инвентаризации мира (см. [3, ch.2]); история обширной, но во многом неисследованной иконография научного наблюдения (представление, закрепление и легитимация эпистемологических режимов исторически происходило не только в различных текстовых формах, то есть в оформляющих и позиционирующих их дискурсах, но и в визуальных репрезентациях); история репрезентаций, организующих замещающие эмпирические объекты поля видимости, которые становятся новыми пространствами наблюдения (одной из исторически важнейших форм подобного репрезентационного замещения являются карты. Ср. Кристиана Якоба: «Карта устанавливает новое пространство видимости путем дистанцирования от объекта и замещения его репрезентирующим образом…карты стремятся представить тотальность, создать новый горизонт видимости и мышления через графический и интеллектуальный синтез фрагментарных данных…» [6, p.2])
«Истории научного наблюдения» – это результат работы не столько коллективного повествователя, сколько коллективного картографа. Он не оставляют после себе хорошо организованного, а уж тем более однозначно определенного, исследовательского поля, а предлагаемая им карта при всем ее содержательном и эмпирическом изобилии (почти раблезианском) во многом остается картой остающейся виртуальной территории. Но при этом остается подвешенной главная проблема: что это за собственный тип истории, которым нужно «наделить» историю научного наблюдения, какие формы теоретических и эмпирических единств должны обеспечить ее связность в ситуации, когда собственные исследовательские успехи истории науки привели к эмпирической деконструкции столь многих универсальных структур и фигур тождества? Как сегодня следует рассказывать эпистемологические истории, когда в подобное начинание неизбежно вписан структурный парадокс – их исследовательское разворачивание неизбежно ведет к рассеиванию их собственных объектов? Возможно, это рассеивание, пространственные и временные масштабы и конфигурации которого нам так трудно определить, является модальностью существования таких объектов как «научное наблюдение» (а возможно, всех тех объектов, которые мы собираем под рубрикой «наука»)? Но как об этом говорить, а главное – как подобные рассеивания исследовать?
Литература
1. Иванов К. Небесный порядок. Тула: Гриф и К, 2003.
2. Крэри Д. Техники наблюдателя: виденье и современность в XIX веке. М.: V-A-C press, 2014.
3. Bleichmar D. Visible Impire; Botanical Expeditions & Visual Culture in the Hispanic Enlightenment. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2012. 286 p.
4. Daston L. On Observation. // Isis, 2008, 99. P. 97–110.
5. Histories of Scientific Observation. Ed. by Daston L. and Lunbeck E. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2011. 460 р.
6. Jacob C. The Sovereign Map: The Theoretical Approaches in Cartography through History. Chicago and London: University of Chicago Press, 2005.
Эпистемология научного эксперимента: от магических истоков к методологической гегемонии
Вархотов Т.А.
Аннотация: В статье рассматривается зарождение традиции экспериментального исследования и история формирования доверия к эксперименту. Обсуждаются основные эпистемологические проблемы обоснования эксперимента как метода познания в контексте проекта «экспериментальной философии» Р. Бойля. Выявляются исторические и эпистемологические условия формирования опытно-экспериментальной науки, – в частности, ренессансная магия. Демонстрируется эпистемологическая зависимость экспериментальных практик науки Нового времени от магического мистицизма Ренессанса. Отмечается, что характерное для становление новоевропейской интеллектуальной культуры доверие к эксперименту и идея эмпирической достоверности математики из «книги природы» Галилея зависят от эпистемологических изменений в мировоззрении, связанных с религиозным мистицизмом и магическими исканиями эпохи Ренессанса.