Страница 5 из 7
Каховский достал из-за пазухи пухлый конверт и передал Пестелю:
– Выполняю поручение господина Пассека.
– Петра Петровича? Странно. Обычно от него приезжает другой человек. Посидите пока.
Полковник придвинул кресло ближе к огню, надел круглые очки, сильно портящие его мужественное лицо, и внимательно прочитал письмо. Подумав, бросил бумагу вместе с конвертом в огонь.
– Каховский, вы знаете, о чем пишет генерал? Он вам что-нибудь говорил о… наших общих делах?
– Полагаю, пишет о лошади. О чем же еще?
– Лошади?..
– О той прекрасной арабке, в которую я едва не влюбился. Я привез ее вам сегодня. Превосходная кобыла, жалею, что не имею средств, иначе упросил бы вас продать ее мне.
Пестель вздохнул, в задумчивости потирая подбородок, прошелся по комнате.
– Нет, здесь идет речь не о лошади… Вести неприятные, впрочем, как и повелось в последнее время… Что ж, спасибо, что вы съездили в такую даль только ради моей кобылы, весьма мило с вашей стороны. Право слово, лошади – это моя слабость. Кстати, Петр Григорьевич, вы точно не имеете средств на нее? Я мог бы продать ее вам в рассрочку. Признаюсь, в полку настали тяжелые времена, и я вынужден изыскивать любые средства. Порой приходится делать это частным порядком, в обход официальных бумаг.
– Увы, – развел руками Каховский. – Денег нет, пока не будет ответа на известный вам запрос. Сюда я приехал на вашей красавице, ведя на поводу свою старую лошадь, возвращаться же придется на своей. Честно признаться, боюсь, как бы она не околела на середине пути, со старушки станется…
Тут в комнату просочился лакей и что-то зашептал на ухо полковнику. Тот отмахнулся:
– Передай, что не получится.
Лакей исчез, а через секунду на пороге возникла статная дама.
– Поль! Это бессовестно с твоей стороны! – возмущенно воскликнула она и с шелковым шорохом вплыла в комнату. Судя по всему, это ее портрет висел над камином, правда, с момента написания его прошло лет тридцать, не меньше. – Как это: «не получится»!?
И полковник Пестель, человек, при упоминании имени которого трепещут взводы солдат и офицеров (некоторые из коих, подобно впечатлительным барышням, падают в обморок от страха только при его строгом взгляде), эта глыба льда жалобно проблеяла:
– Маман, этот человек приехал ко мне по делам…
– Знать ничего не желаю! Я не хочу, чтобы твои друзья говорили между собой, что мать Павла Ивановича Пестеля – нерадивая хозяйка! – она сделала властный жест, заставив сына замолчать. С милой улыбкой обратилась к притихшему Каховскому. – Все, любезный Петр Григорьевич, извольте пройти в столовую, там уже накрыт стол.
Да, матушка у Павла Ивановича оказалась особой весьма впечатляющей. Чтобы не расстраивать старушку и не ставить в неловкое положение ее покрасневшего сына, пришлось идти к ужину.
По мнению Петра Григорьевича (за поездку успевшего изрядно поломать голову над новой, но внезапно оказавшейся важной для него материей), семьи встречаются разные. Каждая из коих принимает в качестве основного принципа общения свой «политический режим».
Будь то демократия, где супруги равноправно совещаются в том или ином вопросе (от цвета мебели в детской до размера приданого дочери), порой доходя до абсурда и не забывая о мнении друзей семьи, детей, гувернеров, слуг, а также любимых попугаев. Есть и другие, вполне уважаемые в обществе семьи, в которых правит анархия. В них иногда в качестве доводов в ход идет битый фамильный хрусталь или фарфор с одной стороны и презрительное продувание семейных накоплений за зеленым сукном – с другой. В обществе встречаются даже такие супруги, которые добровольно живут по принципу республиканского правления, но такой взгляд на дела семейные Пьер считал и вовсе недопустимым – ведь республика подразумевает правление на определенный, строго ограниченный срок, что в семье привело бы к разводу.
А есть и такие семьи, как эта.
Как ни странно, но семья бывшего сибирского генерал-губернатора и тайного советника Ивана Пестеля вовсе не изнывала под властной диктатурой статной старушки. Это семейство страдало (или наслаждалось – тут вопрос спорный!) под жесткой тиранией. И тираном являлся не опальный сенатор, не держащая его под острым каблучком жена, и даже не любимый до обожествления старший сын. Тираном оказалась четырнадцатилетняя дочь, младшая и долгожданная девочка, Софья.
Только мнение этой юной особы играло в сем странном семействе роль. Ее, открыв рот, слушали за ужином все. Лишь ради соблюдения приличий это создание сначала скромно краснело и потупляло взор, но не прошло и пяти минут, как девушка взяла нить разговора за общим столом в свои цепкие ручки и уже не отпускала до окончания трапезы.
Ей было все равно, с кем говорить: с отцом – уставшим и угрюмым, с матерью – пытавшей показать себя перед гостем с лучшей стороны (что только усиливало неприятные моменты от ее навязчивого внимания), с гувернанткой, мрачно жевавшей шпинат и не проронившей ни слова, или даже с посторонним человеком. Для Софии Ивановны главное было – о чем говорить; вернее, о ком. Тема у мадемуазель Пестель была одна-единственная, но неисчерпаемая – ее любимый брат Поль.
В восторге сияя глазами и щедро перемежая французскую речь русскими и немецкими оборотами, Софья Ивановна поведала о героизме великого Павла Пестеля на Бородинском поле. О том, как он совершил некий подвиг, за который впоследствии получил золотую шпагу (какой именно подвиг – юная рассказчица не уточнила. Наверное, сама толком не знала).
Девушка рассказала, как брата, тяжело раненного и лишенного чувств, увезли в неизвестное селение. О том, как бедный Поль, еще совсем молоденький юноша, будучи ослабленным и неспособным даже держать перо, не мог сообщить родственникам, что не погиб в бою, а выжил. О том, как его батюшка (здесь Софья привела не слишком благозвучный, но очень точный русский оборот) «поставил на уши» тех сильных мира сего, кто вряд ли сейчас так беспокоился бы о простом полковнике. Сам Аракчеев по приказу государя искал Павла Пестеля несколько месяцев. И нашел-таки!
– Солнце мое, довольно петь мне оды. Право, я их не заслуживаю, – тихо сказал Павел Иванович, прервав рассказ на самом интересном месте, и накрыл своей широкой ладонью маленькие ручки сестры. – Да и вряд ли твой рассказ произведет впечатление на нашего гостя.
Пьер хотел было опровергнуть слова полковника, но София Ивановна его опередила, одной лишь фразой показав, кто в доме хозяин:
– Поль! Я знаю, что делаю! Этот молодой человек – штатский, значит, он тебе не подчиняется. Поэтому он без зазрения совести может поведать эту историю, и никто не упрекнет его в излишнем подобострастии к начальнику. А так как этот юноша привлекателен, хоть, конечно, и немного хмур, то он, весьма вероятно, общается в обществе с молодыми дамами из столицы. Он расскажет о твоем героизме этим дамам…
– Софи! – прошипела через стол мадам Пестель. – Негоже говорить о присутствующем в третьем лице!
Павел Иванович лишь поднял глаза к небу и что-то прошептал. Потом, будто очнувшись, сказал сестре:
– Милая, не стоит тебе забивать свою прелестную головку этими идеями. Знаю, ты поставила перед собой цель женить меня во что бы то ни стало, но позволь, я сам решу этот вопрос. Договорились, душа моя?
Он встал, поцеловал насупившуюся сестру и пригласил Каховского прогуляться до конюшни, объездить новоприобретенную лошадь.
Как-то утором Софья вышла в сад – покормить лебедей в дядюшкином пруду и по-утреннему взбодриться. Она завела эту привычку почти сразу по приезду в деревню, это была единственная возможность побыть одной: без служанок, надоедливых воспитательниц и без насильно навязанной ей в подруги Катерины Петровны. Побыть одной и вдоволь намечтаться.
Любая, хоть сколько-нибудь уважающая себя барышня, обязана быть мечтательницей, вести дневник и шептаться о сердечных тайнах со своей подругой. Именно так, по пунктам – мечтания, дневник, сердечные тайны. Безусловно, Софи уважала себя. Но так как в душе все же не находила полного доверия к Катерине, то со старой девой шептаться не решалась. По этой же причине она была вынуждена не вести дневник (вдруг кто прочтет), а писать своей подруге по пансиону Александре Семеновой, человеку надежному и умеющему в трудный момент подсказать что-то дельное.