Странная смерть марксизма

Такое выражение презрения к Гегелю характерно для франко-итальянских социалистов 1960-х годов, которые защищали «настоящий марксизм» от искажающих трактовок «гуманистического» социализма. Так, Лючио Коллетти (1924–2001) к обвинению гегельянствующих марксистов в том, что они в действительности являются гегельянствующими метафизиками, добавил убийственный упрек, что они вводят в моду средневековые католические фантазии. Вескость этого обвинения можно оценить только в свете глубоких антиклерикальных чувств, свойственных Коллетти и другим итальянским коммунистам. Что касается Коллетти, то в его нападках на «гегельянствующих» марксистов всегда открыто проявлялась острая неприязнь к католической мысли и к Христианско-демократической партии, сочетающей заботу об интересах церкви с политической коррупцией.

В сборнике своих статей и позднее, будучи редактором почтенного марксистского журнала La Sinistra, Коллетти редко упускал возможность наброситься на Лукача и других «неосхоластических» толкователей марксова материалистического анализа идеологии. Коллетти был категорически не согласен с приписыванием Марксу или марксизму гегелевской идеи сознания, и в работе «Марксизм и Гегель», а особенно в полемических нападках на Лукача и Франкфуртскую школу, он высмеивает схоластическую иерархию промежуточных форм бытия, находящуюся в центре гегелевской философии[73]. Эта иерархия представляет собой «ключевую сущность» гегелевской спекулятивной философии, которую Франкфуртская школа тайком протаскивала в левую мысль с помощью по сути гегелевской идеи сознания. Эта навязчивая идея, а также постоянное сопоставление Гегеля с Марксом мешали пониманию той простой аксиомы, что подлинным двигателем истории является конфигурация производительных сил и классы, возникающие вследствие этой структуры экономических отношений. Заметим, что, хотя в 1980-е и 1990-е годы Коллетти примкнул к правым и до самой смерти поддерживал связи с возглавляемой Сильвио Берлускони правившей в Италии правоцентристской коалицией Casa della Libertà, он так и не примирился с католической составляющей итальянской жизни. До конца своих дней он заявлял, что он на стороне Ренессанса и либеральных патриотов XIX века, которые объединили Италию. В этих примерах он усматривал воплощение латинской традиции, не оскверненной клерикализмом, левизной и crimine nostrano[74] муссолиниевской диктатуры[75].

Нематериализовавшаяся революция

Помимо этой озабоченности идеалистически-гуманистической порчей марксистской «науки», в 1960-е годы западноевропейским коммунистам пришлось объяснять, почему капиталистические экономики и режимы (то есть на деле европейские государства благосостояния) не терпят крах и не погибают под давлением «внутренних противоречий». Почему трудящиеся не приходят в достаточную степень ярости из-за отставания своих заработков от доходов капитанов индустрии, чтобы попытаться силой изменить ситуацию? Почему большинство западноевропейского населения не замечает, что его материальное положение ухудшается, и не понимает, что без социалистической революции в будущем станет еще хуже?

Причина этой ущербности революционного сознания становится кристально ясной, стоит лишь взглянуть на развитие французской экономики в 1946–1975 годах. До нефтяного кризиса 1973 года французский валовой национальный продукт ежегодно увеличивался не менее чем на 5 %, и к 1980 году кривая распределения дохода, которая семьюдесятью годами ранее показывала, что разрыв в доходах между богатыми и бедными составляет пятьдесят к одному, сжалась, и соотношение, за малыми исключениями, стало пять к одному. Хотя процент заводских рабочих (около 30 %) во Франции оставался постоянным вплоть до середины 1990-х годов, произошли существенные структурные изменения, никак не соответствовавшие ожиданиям руководителей ФКП. Около 40 % занятых превратились в государственных служащих, а процент кустарей и бизнесменов за тот же период сократился вдвое[76]. Более того, к началу 1990-х годов доля промышленных рабочих также начала сокращаться по мере того, как наемные работники начали перетекать в бурно растущую сферу обслуживания. Сельскохозяйственный сектор, в котором Маркс в середине XIX века справедливо видел главную консервативную силу, непрерывно терял свое социальное значение, и во второй половине ХХ столетия его доля в трудовых ресурсах страны уменьшилась с 35 % до менее чем 7 %[77].

После 1945 года сопоставимый с этим экономический подъем и аналогичные социальные изменения произошли и в других странах Западной и Центральной Европы, хотя в некоторых странах, как в Западной Германии, этот процесс начался с задержкой или, как в Италии, он происходил очень неравномерно. К середине 1960-х годов промышленное производство в Италии, Германии и Голландии втрое превышало производство 1914 года. В Западной Европе и в ФРГ средняя заработная плата в реальном выражении за 1951–1961 годы более чем удвоилась, несмотря на то что за тот же период розничные цены поднялись на 50 %. Это означало, что внутренние социальные противоречия, которые будто бы должны были привести к революции, постепенно становились все менее ярко выраженными[78]. Более того, было трудно изображать европейские государства благосостояния с национализированными отраслями и большим государственным сектором в качестве представителей модели свободного рынка – модели, которую марксисты могли бы на своем языке справедливо охарактеризовать как чистый капитализм. В 1950-х и 1960-х годах послевоенные европейские экономики начали называть неокапиталистическими, чтобы подчеркнуть сочетание роста ставок заработной платы и потребления с обширными социальными программами и частичной национализацией производства. На деле же в 1946 и 1947 годах коммунисты участвовали в разработке некоторых из этих реформ, впоследствии реализованных на практике. Кроме того, они и впоследствии не исключали возможность своего вхождения в правящую коалицию в Италии и во Франции. В 1955 году отнюдь не коммунисты, а французский социалистический премьер Ги Молле настаивал на том, чтобы коммунисты не были допущены в левоцентристское правительство. В то время были распространены обоснованные опасения, что западноевропейские коммунисты всецело находятся под советским контролем[79].

Главный враг – империализм

К середине 1960-х годов марксисты уже вовсю разрабатывали новые объяснения того, каким образом Маркс осмыслил бы новейший этап социального развития; при этом полемике с гегелевской метафизикой и этическим гуманизмом суждено было вскоре остаться позади. Теперь в фокусе была интеллектуальная и политическая борьба с империализмом – тема, которая идеально соответствовала задачам противодействия союзу Европы с Америкой в «холодной войне». Крестовый поход против американизма отвечал как теоретическим, так и чисто практическим потребностям: он объяснял, почему капитализм продолжает процветать, несмотря на то что по теории он может порождать только экономическое рабство. Привязка «позднего капитализма» к империалистической экспансии не была сюжетом, специфическим для послевоенного времени. Среди первых представителей этой теории были Ленин и Рудольф Гильфердинг, а во время Первой мировой войны, да и до нее революционные марксисты приписывали истоки европейского конфликта неистовому соперничеству между капиталистическими государствами за источники сырья и рынки сбыта[80]. Как бы то ни было, в распоряжении послевоенных коммунистических партий была подробно разработанная теория последней стадии капитализма. Сосредоточенная на эксплуатации населения стран «третьего мира», она давала коммунистическим теоретикам и политикам возможность объяснить отсутствие благоприятных условий для социалистического восстания в своих странах. К тому же, бросая зловещий свет на реальные или воображаемые преступления колонизаторов, она помогала отвлечь внимание от зверств коммунистических режимов.

73

См.: Lucio Colletti, Il Marxismo e Hegel (Bari: Laterza, 1976), vol. 1, pp. 11–13, 13–32, 109–122; vol. 2, p. 357–402; а также: Paul Gottfried, “Marx contra Hegel: The World of Lucio Colletti”, Marxist Perspectives (fall 1978), p. 138–147.

74

Наше преступление (ит.). – Прим. перев.

75

Цит. по: La Repubblica, 4 ноября 2001 г. P. 20; см.: также появившуюся в тот же день сходную публикацию: Gian Antonio Stella, “Ricordo di LC”, Corriere della Sera, 4 ноября 2001 г., редакционная страница.

76

См.: Jean Fourastié, Les trente glorieuses (Paris: Fayard, 1988); Henri Mendras, La séconde revolution française 1965–1984 (Paris: Gallimard, 1988); а также: Yves-Marie Laulan, Pour la survie du monde occidental (Paris: Le Cherche Midi Editeur, 2001). and Perspectives (Paris: Organization for European Economic Cooperation, 1958), p. 24–27.

77

Jacques Freymond, Western Europe since the War: A Short Political History (New York: Praeger, 1964), p. 152–157; A Decade of Cooperation: Achievements

78

Robert O. Paxton, Europe in the Twentieth Century (New York: Harcourt, Brace, Jovanovich, 1975), p. 545–549; Rolf Steininger, Deutsche Geschichte vol. 2 (Frankfurt: Fischer Taschenbuch Verlag, 2002).

79

Paxton, Europe in the Twentieth Century, p. 548–549.

80

См.: Rudolf Hilferding, Finance Capital: A Study of the Latest Phase of Capitalist Development, with supplementary comments by Tom Bottomore and Warren Lamb (reprint, London: Routledge, 1985) [Гильфердинг Р. Финансовый капитал. Исследование новейшей фазы в развитии капитализма. М.: Соцэкгиз, 1959].